Виталя домчался до старого парка за десять минут. Плевать, что сейчас не полночь, а белый день. Он бросил машину на дороге, не припарковав, а сам скачками помчался к дуплу. Сунув руку в шершавое тёплое нутро, Гранкин нащупал там записку, вытащил и развернул.

«Глубокоуважаемый В.С.! – выхватили солнечные лучи печатные строчки. – Мы рады, что нашли с вашей стороны полное понимание и получили поддержку. По прежнему терпеливо ждём от вас указанной суммы, о способах передачи которой дополнительно вам сообщим. Следите за внутренним состоянием этого дерева!

Ваша жена чувствует себя хорошо. Ей пришлись по душе ваши носочки, только она утверждает, что в этом сезоне такие не носят. В этом сезоне в моде полосатые гольфы с кисточками «а ля Буратино».

Ещё она просит вам передать, что к её возвращению вам следует приобрести ей новую шубу из норки, машину марки «Ламборгини» и домик во Флориде. Иначе она не вернётся!

Не переживайте за здоровье вашей жены. Её молока хватит на всех.

До встречи, очень приятной встречи, наш добрый друг!

Съешьте это письмо. Обязательно съешьте!»

Это письмо, как и прежние, источало тонкий дорогой аромат. Виталя затолкал его в рот, разжевал и проглотил, запивая собственными слезами.

Его Галка сошла с ума. Впрочем, чокнуться в тёмном сыром подвале немудрено. Ну ничего, денег, которые он заработает, хватит и на выкуп, и на шубу, и на эту, как её, «Ламборгини». И на гольфики хватит.

Вот только с домиком он уговорит её подождать.

...Свадьбу играли в деревне. Галка сказала: «В городе разве свадьба? Так, церемония».

Виталя согласился, что в городе никакая не свадьба, а церемония, и после ЗАГСа они с Галкой, навьюченные сумками с продуктами, двинули на электричке в деревню.

Галкина мать продукты забраковала. «Ненатуральное всё», – пробурчала она и отправила коньяк, шампанское и консервы в подпол, а хлеб, колбасу и сыр скормила скотине.

В результате в знаменательный день на длиннющих столах, выставленных на улице, красовались домашние соленья, салатики из «своих» овощей, горы дымящихся пирожков, свинина «утром заколотая» и огромные бутыли с мутно-молочной самогонкой. Народу была тьма тьмущая, и Виталя сразу же потерял Галку в толпе одинаково крепких, румяных баб.

– А я не пью, – сообщил Витале сосед по столу, щуплый мужичонка с глазами, смотрящими в разные стороны.

– И я не пью, – доброжелательно ответил ему Виталя, выискивая глазами свою невесту. Вроде, на ней было светлое платье с короткими рукавчиками-фонариками, но тут на всех женщинах были светлые платья с рукавчиками-фонариками. – Я не пил, не пью, и не буду пить, потому что как молодожён, в ответе за здоровье нации, – объяснил он мужику-соседу.

– А-а, так ты жених, что ли? – обрадовался сосед.

Виталя кивнул. Мужик разлил мутную жидкость в стаканы, и они чокнулись.

– А я, если б пил, разве такую невесту родил?! – воскликнул мужик и рывком опрокинул в себя самогонку.

– Ой, так вы папа, что ли? – удивился Виталя и залпом опустошил стакан.

– Па-па, – укоризненно протянул мужик. – Не папа, а батя! И я тоже в ответе за здоровье нации!

– Что-то я вас раньше не видел, – опять удивился Виталя.

– А зачем тебе меня раньше видеть? – подмигнул хитро мужик. – Я сюрприз! Я у дочек только на свадьбах появляюсь! – Он снова разлил самогон по стаканам, и они с Виталей выпили его, звонко чокнувшись – сладкий, ядрёный, вкусный самогон. Правильно Галкина мать сделала, что коньяк и шампанское отправила в подпол.

– Так у вас их много... Галок-то?! – от удивления Виталя громко икнул.

– Да до фига! Каждый год по три свадьбы играю!

Гранкин глазами поискал Галку среди длинных рядов жующих и пьющих гостей, но не нашёл. Да и вообще, он одурел, опьянел, но не от выпитого, а от свежего воздуха и от запахов, несущихся со столов. Виталя стащил с себя пиджак, расслабил галстук и закатал рукава.

– Батя! Родной! – воскликнул он и обнял мужика за худые плечи. – За родителей! – крикнул он тост, и все гости стали вразнобой чокаться, улыбаться, смеяться и кричать «Горько!» Галки нигде не было, и Виталя поцеловал тестя в колючую щёку, отчего-то пахнущую навозом.

Раз десять гости кричали «Горько!» и каждый раз, не найдя Галки, Виталя припадал к этой жёсткой, пахучей щеке.

А потом были разудалые песни, их подхватывал свежий ветер и уносил далеко, туда, где виднелись холмы и лес. И пляски были вприсядку, да под гармошку, и прыжки через свирепый костёр, одним словом, это была настоящая свадьба, а не церемония. Только Галки нигде не было видно в её светлом праздничном платье с рукавами-фонариками.

– Слушай, батя, а где твоя дочь? – спросил Виталя у тестя, когда совсем стемнело, и часть гостей переселилась догуливать в дом. Самогонки они выпили много, но пьяным Виталя себя не чувствовал.

– Которая? – промычал пьяный в стельку мужик.

– На которой я сегодня женюсь!

– И на кой ты женишься? – возмутился мужик. – Все бабы – дуры!

– Моя не дура!

– Дура! Они до свадьбы это умеют скрывать! А как женишься – всё, хомут на шею и прощай свобода желаний. Знаешь, сколько раз я мог бы жениться?

– Сколько?

– Ни разу! Потому что девственность души своей берегу. Она, душа, у меня одна, и чужих женских рук не терпит!

– И у меня одна, и у меня не терпит, – пробормотал Гранкин и ещё сильнее расслабил цветастый галстук, словно пытаясь сорвать хомут, который накинула не него эта весёлая свадьба. Разговор показался ему мужским, откровенным и судьбоносным. Никто раньше с ним так не говорил, – про душу, про свадьбу, про женщин и про хомут.

– Что ж я наделал-то? – спросил у себя Виталя. – Что ж делать-то теперь, а?!

– Все бабы сволочи, – бубнил тесть, пытаясь из пустой бутыли вытрясти самогон.

– Все? – уточнил Гранкин.

– Все.

– Пойду, повешусь, – Гранкин повернулся и размашисто зашагал в сарай, в котором плотными рядами стояли поленницы дров, и высилась чёрная гора угля.

– И я с тобой! – побежал за ним тесть.

По дороге, они всем повстречавшимся гостям сообщали, что все бабы дуры, и от этого прискорбного факта нужно непременно повеситься. Они перерыли весь сарай, но верёвки нигде не нашли. Зато за рухнувшей поленницей дров обнаружили абсолютно полную бутыль самогона.

– Слышь, – сказал «батя», – я пока погожу вешаться.

– И я, – Виталя зубами выдрал из горла бутыли бумажную пробку.

– Жизнь – распрекрасная штука, – сказал кто-то из них, но кто – Виталя не понял.

Очнулся он от каких-то криков.

– Живой?! – кричала баба, сильно смахивающая на Галку, в светлом платье с рукавами-фонариками. – Живой!!! – Она хлестала его по щекам и волокла куда-то за ноги. – Мамаша, не удавился он, а просто напился!

Потом был сладкий дурманящий сон и пробуждение под звонкие петушиные крики. Виталя обнаружил себя на мягкой перине, на белоснежных простынях, абсолютно голым и почему-то счастливым. Галка сидела рядом с ним на самом краю кровати, что-то шила, и, время от времени косясь на него, с остервенением откусывала нитку.

– Гал, – дрожащим голосом начал Виталя, – это я с радости, Гал...

– Ирод, алкаш, шизофреник, скотина, козёл, – на одной ноте, без выражения сказала Галка, продолжая шить.

– Гал, а где ты была? Я всю свадьбу тебя искал!

– Сволочь, урод, выродок, пьяница, идиот. – Галка перекусила нитку и уставилась на него в упор. – Где была? А кто гостям жрачку таскал? Кто посуду мыл-убирал, не заметил? У нас тут прислуга не предусмотрена, не баре мы, да, мамаша?

Виталя только тут заметил, что по комнате снует мама – бросает на стол белую кружевную скатерть, одергивает её, ставит сверху какие-то чашечки, блюдечки, тарелочки, вазочки.

– Я это, Гал, с папой твоим знакомился! Беседовал там по душам, ну, и выпил самую малость...

– Папой?! – заорала Галка, вытаращив глаза. – Папой?! Каким таким папой, ирод?! Кто сказал тебе, что пастух деревенский, Венька-алкаш, мне папа?!! Да он на всех свадьбах и похоронах пьёт на халяву! Мой папа был лётчик, он геройски погиб, испытывая новый самолёт, да, мама?!! – Галка вдруг разрыдалась, размазывая крупные как горох слёзы по щекам кулаками.