Кроме этого, пропагандисты стремились ободрить своих сограждан перспективой внутриполитических благ, которые обязательно принесет победа. Правительства с самого начала войны принялись воспевать национальное единство. Во Франции установился Union sacrée, в Германии — Burgfrieden[36], а британские власти с удовольствием забыли об Ирландии и вернулись к “обычному ходу дел” (особую значимость этой фразе придавал тот факт, что в 1913–1914 годах дела шли совсем не как обычно). Ллойд Джордж первым попытался использовать эту тенденцию в политических целях, заявив в своей речи, произнесенной в Куинс-Холле в сентябре 1914 года, что он видит
среди всех классов, высших и низших, готовность отринуть эгоизм и признать, что честь страны зависит не только от добытой на полях сражений славы, но и от того, насколько ее граждане защищены от бед{1284}.
Фактически это означало завуалированное обещание сторонникам Либеральной партии, что военные расходы — как это было и со строительством дредноутов — будут вполне совместимы с социальной политикой и прогрессивным налогообложением. В дальнейшем британская военная пропаганда начала напрямую обещать людям, что война улучшит материальное положение народа, — отсюда “подходящие дома для героев” и так далее.
Аудитория
Но насколько действенна была пропаганда? Фактов, позволяющих дать ответ на этот вопрос, у нас, конечно, мало, но их все же достаточно для определенных предположений.
Цензура, вероятно, была по-своему эффективна — в пользу этого говорит тот факт, что журналисты много на нее жаловались. Она, безусловно, обеспечивала сохранение секретности в той мере, в какой это было невозможно во времена Второй мировой, когда даже геббельсовский контроль над прессой ничего не мог поделать с частными радиоприемниками. Британская пресса не сообщала о постыдной потере дредноута Audacious (“Отважный”) у берегов Ирландии в 1914 году, а о Ютландском сражении оповестила только через некоторое время после того, как оно завершилось. Немцы не представляли себе, насколько серьезными были бунты 1917 года во французской армии. Скорее всего, мирное население Франции это тоже себе не представляло.
Сама пропаганда тоже, вероятно, имела некоторые достижения. По крайней мере, она отлично продавалась. Так, оксфордская “Красная книга” разошлась тиражом в 50 тысяч экземпляров, из которых лишь 3500 были переданы Форин-офис для распространения за границей. К сентябрю 1915 года было выпущено 87 различных оксфордских брошюр, общим тиражом 500 тысяч экземпляров. Они стоили от одного пенса до четырех и тоже хорошо расходились. К январю 1915 года их было продано немногим меньше 300 тысяч{1285}. Скучный рассказ Джона Мейсфилда о битве на Сомме “На старой передовой” разошелся в Великобритании тиражом в 20 тысяч экземпляров, а в Америке тираж был почти четыре тысячи. В Великобритании было продано 4600 экземпляров брошюры Арнольда Беннета “Свобода: за что выступает Британия”. Мюрреевская “Внешняя политика сэра Эдварда Грея” также имела успех{1286}. Фильм “За империю” стал большой удачей — к концу декабря 1916 года его посмотрело 9 миллионов человек{1287}. По оценкам, делавшимся в последний год войны, поток публикаций Национального комитета по военным целям охватывал более миллиона читателей{1288}.
С другой стороны, маловероятно, что знаменитый плакат Альфреда Лите, на котором был изображен Китченер, был так эффективен, как можно было бы предположить, судя по его послевоенной славе{1289}. Фильм “Ты!” (снятый с теми же пропагандистскими целями) провалился в прокате{1290}. Более того, коммерческий успех имели и некоторые из антивоенных произведений. Брошюра Шоу “Война с точки зрения здравого смысла” разошлась тиражом в 25 тысяч экземпляров. Роман разочаровавшегося в происходящем Уэллса “Мистер Бритлинг пьет чашу до дна” до конца 1916 года выдержал 13 изданий и принес автору 20 тысяч фунтов только в Америке{1291}. “Огонь” Барбюса тоже стал бестселлером.
Еще более неоднозначны свидетельства о том, как публика принимала такие фильмы, как “Битва на Сомме”. Насколько их можно называть пропагандой, само по себе остается под вопросом. Не меньше 13 % от его 77-минутной продолжительности занимали кадры с убитыми и ранеными. В последней части фильма таких кадров более 40 %. Титры тоже выглядели вполне жестко: “Британские томми спасают товарища под артиллерийским огнем. (Этот человек умер через 20 минут после того, как его донесли до окопа.)” Тем не менее успех “Битвы на Сомме” был огромным. Газета Kine Weekly назвала его “самой поразительной батальной картиной в истории”. К октябрю 1916 года его показывали больше чем в 2000 кинотеатров по всей стране (из 4500 имевшихся). Он принес создателям 30 тысяч фунтов{1292}.
Однако понравился он далеко не всем. Письма с жалобами на фильм получали и Times, и Guardian. Автор одного из таких писем — декан Даремского собора — утверждал, что это “развлечение ранит сердца и оскорбляет саму святость утрат”. Вдобавок многие из тех, кто одобрял “Битву на Сомме”, относились к фильму так именно потому, что он заставлял зрителей рыдать над ужасом войны{1293}. Положительное влияние “Битвы на Сомме” на иностранную аудиторию также вызывает серьезные сомнения. Как сообщали дипломаты, никарагуанцам, например, были скучны “длинные сцены, в которых эсминцы… мечутся по туманному морю, изредка прерывающиеся кадрами с корабельными талисманами”, в Хартуме зрители хотели видеть больше “убитых немцев или турок”, а китайская аудитория жаловалась, что в фильме не хватает настоящих боев{1294}. Когда “Битву на Сомме” показали в Гааге, Красный Крест счел это удачной возможностью собрать деньги для своего антивоенного объединения. В Соединенных Штатах, как сообщал Бакену его человек в Нью-Йорке, “было столько писем с жалобами на ужасы фильмов о Сомме и с указаниями на то, что они производят отрицательный эффект, мешая привлекать в армию добровольцев и настраивая людей против войны, что… мы отозвали пленки и подвергли их строгой цензуре”{1295}. Уже один этот пример позволяет усомниться в мифе о блистательной британской военной пропаганде.
При этом существуют весомые основания полагать, что немцы использовали кинематограф с большим успехом. Оскар Месстер утверждал, что его хронику в Германии и союзных странах смотрели до 18 миллионов человек, а в нейтральных странах — более 12 миллионов человек{1296}. Если это правда, то это поразительные цифры. Важным отличием германского военного кинематографа от британского было преобладание игрового кино над документальным. Если немцы снимали бесчисленные романтические и приключенческие фельдграу-фильмы, то в Англии единственным исключением был фильм “Сердца мира” (1918), причем, что характерно, снятый американским режиссером. Все это заставляет всерьез задуматься, так ли уж правы были такие британские режиссеры, как Джеффри Мэлинс, которые утверждали, что демонстрация смерти “во всей ее мрачной наготе” должна укрепить решимость публики{1297}.
