Территорией, из-за которой разгорелись нешуточные споры, было Марокко (Чемберлен впервые поднял этот вопрос в 1899 году). Зная о дальнейших событиях, можно подумать, что разногласия Англии и Германии по поводу Марокко оказались неразрешимыми, но в 1901 году это было не так. Претензии французов на всю Северо-Западную Африку (подготовленные в 1900 году тайным договором с Италией), казалось, благоприятствовали тем или иным совместным действиям. У англичан и прежде вызывали озабоченность испанские оборонительные сооружения в Альхесирасе, которые, по их мнению, могли угрожать Гибралтару. Высока была вероятность, что Франция совместно с Испанией “ликвидирует” Марокко. Очевидной альтернативой казался его раздел на сферы влияния: Англии достался бы Танжер, а Германии — атлантическое побережье. Такова была суть проекта, который обсуждался в мае и декабре. Вялые переговоры продолжались и в 1902 году. Именно недостаток у немцев интереса к Марокко (о чем Бюлов и кайзер в начале 1903 года недвусмысленно дали понять) сорвал все планы{376}.
Логика умиротворения
Причиной неудачи проекта англо-германского союза явилась не сила, а слабость Германии. Ответственность за провал несут не только немцы, но и англичане, увидевшие, что те не представляют никакой угрозы{377}.
В первую очередь англичане, конечно, стремились уменьшить вероятность конфликтов за рубежом, требующих больших затрат. А конфликты, вопреки немецкой паранойе, были гораздо вероятнее с державами, которые уже располагали обширными колониальными владениями, а не с государством, которое лишь подумывало ими обзавестись. Поэтому неудивительно, что больших внешнеполитических успехов удалось достичь в отношениях с Францией и Россией. Помощник заместителя министра иностранных дел Фрэнсис Берти в ноябре 1901 года назвал лучшим аргументом против англо-германского союза то, что в этом случае “отношения с Францией, нашим соседом в Европе и других частях света, или с Россией, с которой мы имеем общую границу или почти граничим почти во всей Азии, уже никогда не будут хорошими”{378}. Солсбери и Селборн примерно одинаково видели сравнительные достоинства Франции и Германии. Нежелание немцев одобрить английскую политику в Китае в 1901 году из-за опасения вызвать гнев русских просто подтвердило мнение англичан: Германия, несмотря на свое бахвальство, слаба{379}.
Сближение с Францией, напротив, предполагало улаживание в договорном порядке целого ряда империалистических разногласий{380}. Так, французы могли предложить англичанам больше, нежели всё, что была в состоянии предложить Германия: окончательное признание английской позиции по Египту. (После более двадцати лет трений Делькассе пошел на попятную, и ясно, почему Лэнсдаун поспешил предать договоренности бумаге.) В обмен Франция потребовала для себя право “поддерживать в Марокко порядок и способствовать любым административным, экономическим, финансовым и военным реформам, которых эта задача может потребовать”. (То есть французы рассчитывали, что займут в Марокко то же дающее de facto власть положение, какое с 1882 года занимали англичане в Египте.) В последовавших спорах из-за Марокко немцы нередко оказывались правы, однако Англия уже сделала ставку на Францию и поэтому должна была поддерживать притязания французов — даже выходящие за рамки законного статус-кво.
Хотя англо-французское “сердечное согласие” (Entente Cordiale), достигнутое 8 апреля 1904 года, представляло собой колониальный обмен (были улажены разногласия касательно Сиама){381}, оно имело более серьезные последствия. Во-первых, оно подтвердило, что англичане потеряли интерес к хорошим отношениям с Германией. Это стало очевидным во время первого Марокканского (Танжерского) кризиса. 31 марта 1905 года кайзер неожиданно приехал в Танжер и потребовал созыва международной конференции для подтверждения независимости Марокко. Будучи далек от поддержки германских доводов в пользу политики “открытых дверей” для Марокко, Лэнсдаун опасался, что из-за кризиса Делькассе может уйти в отставку, а это означало, что французы более не пойдут на уступки{382}.
Во-вторых, из-за тесных связей Парижа и Санкт-Петербурга заключение англо-французского союза положительно сказалось на отношениях Англии и России{383}. Англия выказала готовность уступить России по поводу Маньчжурии и Тибета и сгладить ненужные разногласия в вопросе о Черноморских проливах, а также о Персии и даже об Афганистане (к разочарованию вице-короля Индии лорда Керзона){384}. Возможно, это стремление к улучшению отношений вскоре привело бы к заключению формального соглашения, как в случае Франции, если бы не поражение русских в войне с японцами. (Если бы Англия продолжала считать, что русские угрожают ее интересам на Востоке — например, если бы в 1904 году потерпела поражение Япония, а не Россия, — то смысла в англо-германском союзе стало бы больше.) Но выход на арену Японии явился новой переменной в уравнении: она стала противовесом российским устремлениям в Маньчжурии. Германских лидеров всегда смущало, что в случае заключения соглашения с Англией Германии, вероятно, придется драться с Россией в Европе во имя английских интересов в Китае. Этим объясняются заверения в германском невмешательстве в случае российско-английского конфликта на Дальнем Востоке, данные в 1901 году Бюловом и кайзером. У Японии, напротив, были все причины искать союзника в Европе. Когда российское правительство отказалось от поиска компромисса относительно Маньчжурии, Токио с готовностью обратился к Лондону, и в январе 1902 года страны заключили оборонительный союз. Этот шаг, приоритетный по отношению к любой сделке с Россией относительно колоний, — хороший показатель смысла британской политики: умиротворения сильного{385}.
Еще один пример — агрессивная держава, прямо угрожавшая Великобритании в Атлантическом и на Тихом океане и, кроме того, имеющая более 3 тысяч миль общей границы с одним из самых преуспевающих владений Британской империи. Речь идет о США.
Хотя Англия с 1812 года не воевала с Америкой, в 90-х годах XIX века возникало много поводов для ссоры. Соединенные Штаты вступили в спор по поводу демаркации границы между Венесуэлой и Британской Гвианой (он продолжался до 1899 года), ввязались в конфликт с Испанией из-за Кубы, попутно захватив Филиппины, Пуэрто-Рико и Гуам (1898), в том же году аннексировали Гавайские острова, вели кровавую колониальную войну на Филиппинах (1899–1902), захватили часть островов архипелага Самоа (1899) и охотно приняли участие в экономическом разделе Китая. Следующим этапом империалистической экспансии стало строительство канала через Панамский перешеек. Германия в сравнении с США выглядела миролюбивой страной. И снова Англия выступила на стороне сильного. После заключения договора Хея — Паунсфота (1901) Англия сняла возражения против американского контроля над Панамским каналом и возведения в этой зоне фортификационных сооружений. Лондон позволил президенту Теодору Рузвельту поддержать в зоне Панамского канала восстание местного населения против колумбийского правительства. В 1901–1902 годах Селборн отказался от мысли о морской войне Англии с США в бассейне Карибского моря и в Атлантике{386}. Плоды политики умиротворения оказались предсказуемыми. В 1904 году американцы установили финансовый контроль над Доминиканской Республикой, а в 1909-м — над Никарагуа (сопроводив его в 1912 году военным вторжением). Вудро Вильсон, проводя “дипломатию доллара” и политику “большой дубинки”, отправил морскую пехоту в Республику Гаити (1915) и Доминиканскую Республику (1916), а также одобрил две военных экспедиции в Мексику (в 1914 году, чтобы сменить мексиканское правительство, и в марте 1916 года, чтобы наказать Панчо Вилью за набег на американский Нью-Мексико){387}. Но никто в Англии не произнес ни слова. Америка была сильной, и соперничество с ней было немыслимо.
