Первым настоящим признаком кризиса стал обвал рынка облигаций. 29 июля курс консолей опустился с более чем 74 до 69,5 и продолжил снижаться, когда биржа открылась вновь. Прежде британские консоли служили в случае кризиса последним прибежищем инвестора (кроме золота). 1 августа журнал Economist назвал беспрецедентным падение на 5,0: увеличение разницы курсов продавца и покупателя на целый пункт было сопоставимо с историческим средним значением 1,8. Облигации других держав подешевели еще заметнее{1030}. В общем, прогноз Блиоха о 25–50-процентном падении курса облигаций стал сбываться. Упал и курс акций, в первую очередь неевропейских компаний. 28 июня Кейнс “отважно” приобрел (предположив, что Россия и Германия не примут участия в сербско-австрийском конфликте{1031}) акции горно-металлургической компании “Рио Тинто” и Канадской тихоокеанской железной дороги — и стал одним из множества инвесторов, понесших крупные убытки.
Графики на рисунке 9, кроме демонстрации масштаба кризиса, позволяют оценить ожидания Сити. Как мы видели, до 3 августа не было известно, вступит Англия в войну или нет. Поэтому курс до 1 августа позволяет понять, чего Сити ожидал от конфликта исключительно на континенте. 18 июля — 1 августа (последний день, когда были опубликованы котировки) подешевели облигации всех ведущих стран, но при этом некоторые подешевели сильнее. Российские четырехпроцентные облигации подешевели на 8,7 %, французские трехпроцентные — на 7,8 %, а германские трехпроцентные — всего на 4 %. В отсутствие ясности по вопросу о британском вмешательстве Сити (как и в 1870 году) поставил на Мольтке. Однако решение англичан встать на сторону Франции все осложнило, поскольку это означало глобальный затяжной конфликт. Если бы европейские фондовые рынки работали и после 1 августа, курс всех ценных бумаг продолжал бы падать. И есть все основания думать, что этот обвал затмил бы любой из кризисов XIX века, в том числе 1848 года.
Рисунок 9. Еженедельные заключительные цены государственных облигаций стран континентальной Европы на Лондонской бирже в 1914 г.
источник: Economist.
Как предсказывал Жорес и другие, банкиры в 1914 году прилагали все силы для того, чтобы предотвратить войну: они лучше политиков понимали, что большой конфликт вызовет финансовый хаос. Лорд Ротшильд 27 июля сообщил своим родственникам, что “никто [в Сити] не думает и не говорит ни о чем ином, кроме как о ситуации в Европе и о последствиях… если не будут предприняты серьезные шаги для предотвращения европейского конфликта”{1032}. “Австрия действует неуклюже, — написал он 30 июля, — но в высшей степени преступно принести миллионы жизней во имя оправдания… жестокого убийства, которое совершили сербы”{1033}. На следующий день Ротшильд попросил парижских родственников связаться с Пуанкаре, чтобы тот “надавил на русское правительство”, поскольку:
1. Исход войны (каким бы ни был могущественным его союзник) сомнителен… Сопутствующие жертвы и беды в любом случае будут колоссальными, несказанными. Эта катастрофа затмит все, что видывал свет.
2. Франция — крупнейший кредитор России. На самом деле в финансовом и экономическом отношении эти две страны тесно связаны. Мы надеемся, что вы примените все свое влияние… на своих государственных деятелей, пусть и в последний момент, для предотвращения жуткого побоища и укажете России, что она в долгу перед Францией{1034}.
31 июля Ротшильд попросил Times смягчить тон передовиц, которые “подталкивали страну к войне”, но заведующий внешнеполитическим отделом Генри Уикхем Стид и хозяин газеты лорд Нортклифф расценили этот шаг как “грязную попытку немецко-еврейских международных финансистов заставить нас выступить за нейтралитет” и пообещали “достойный ответ” в виде “еще более жесткой завтрашней передовицы”. “Мы имеем смелость не остаться в стороне, — гремел автор соответствующей субботней статьи. — И строго следуем закону самосохранения”{1035}. Ротшильд отчаянно пытался сохранить свои каналы связи с Берлином (через посредство Пауля Швабаха{1036}) и даже отправил кайзеру личное послание с призывом к миру{1037}. Асквит рассказал Венеции Стенли, что “в Сити особенно сильно желают… любой ценой остаться в стороне [от конфликта]”{1038}. Посол Франции Поль Камбон, вторя Стиду, сообщил в МИД о том, что
деловой мир предпринимает колоссальные попытки… не дать правительству вступить в конфликт с Германией. Финансисты из Сити, управляющие Английского банка, более или менее под влиянием банкиров немецкого происхождения, ведут очень опасную кампанию{1039}.
Внезапно стало очевидно: банкиры бессильны. Энджелл и другие все перепутали. Банки не могли помешать войне, но война могла помешать банкам. Перспектива войны с участием Англии парализовала торговлю с континентом. Было достаточно много известно о военных планах англичан (и достаточно хорошо памятен опыт столетней давности), чтобы допустить: торговля фактически остановится. Германские товары не будут поставляться в Англию, а английские — в Германию. При этом грузы, которые теперь невозможно доставить по назначению, были оплачены, разумеется, вперед — выдачей коммерческих векселей. Акцептные дома, учитывавшие векселя и финансировавшие торговлю, оказались в отчаянном положении: оплате подлежали векселя на сумму около 350 миллионов фунтов, однако неизвестную их долю едва ли акцептуют{1040}. Таблица 18 демонстрирует масштаб проблемы{1041}.
Таблица 18. Лондонский вексельный рынок: акцептные обязательства в конце года, 1912–1914 гг. (млн ф. ст.)
Источник: Chapman, Merchant Banking, p. 209.
Кейнс указывал, что это будет иметь серьезнейшие последствия для банковской системы в целом: “ [Расчетные] банки… зависят от акцептных и учетных домов, учетные дома зависят от акцептных домов, а последние, в свою очередь, зависят от зарубежных клиентов, которые не могут переслать деньги”. Возникла вероятность того, что спровоцированная акцептными домами острая нехватка ликвидных средств может угрожать всей британской финансовой системе. К 30 июля Английский банк выдал на учетном рынке займов на 14 миллионов фунтов и столько же передал банкам, однако был вынужден прибегнуть к защите собственных резервов (они уменьшились с 51 % долговых обязательств всего до 14,5 %), подняв учетную ставку с 3 до 4 %. Уже 27 июля российскому Государственному банку пришлось приостановить обмен бумажных ассигнаций на золото. Когда Английский банк, стремясь избежать подобной участи, 31 июля удвоил ставку рефинансирования с 4 до 8 % и на следующий день повысил ее еще на 2 %, рынок обвалился. Чтобы избежать окончательного коллапса, 31 июля биржа закрылась. (То же самое произошло в Берлине и Париже.) Парижская биржа закрывалась и прежде (например, в 1848 году), но в Лондоне в XIX веке ни разу не прибегали к столь жесткой мере. На следующий день (как случалось в 1847, 1857 и 1866 годах) Ллойд Джордж отправил управляющему Английским банком письмо, в котором позволил превысить, если потребуется, установленный Банковским актом [1844 года] объем эмиссии. К счастью, 1 августа пришлось на субботу, а понедельник был выходным днем, поэтому финансовая система получила передышку до конца недели. Фондовая биржа была закрыта “до дальнейшего извещения”. Кроме того, в Лондоне (как и в Париже — но не в Берлине) был объявлен мораторий на удовлетворение требований кредиторов{1042}.
