Я исходил не из обязательств… которых нет… Но вот три главные потребности Англии, которые я не мог игнорировать:
1. Германский флот не должен завладеть (при условии нашего нейтралитета) Северным морем и Ла-Маншем.
2. Немцы не должны захватить и оккупировать северо-запад Франции, побережье которого лежит против нашего.
3. Немцы не должны лишить Бельгию независимости и в дальнейшем не должны занять Антверпен. Это представляет для нас вечную угрозу{891}.
Последнее соображение повторяет довод Питта в пользу войны с Францией. Он построен на убеждении, что господство на море является альфой и омегой безопасности Британских островов. (Первая же бомбардировка с дирижаблей выявила моральную устарелость этой догмы.) Морли был не так уж неправ, заявив, что Бельгия “просит… об интервенции в интересах Франции”{892}. Примерно так же считали Фрэнсис Стивенсон (любовница Ллойд Джорджа) и Дж. Р. Макдональд, ужинавший с Ллойд Джорджем вечером 2 августа{893}.
Имелась, однако, еще одна (возможно, даже более важная) причина, по которой 4 августа в 23:00 Англия вступила в войну. 31 июля — 3 августа сохранению единства кабинета способствовала в первую очередь боязнь уступить власть оппозиции — консерваторам и юнионистам{894}. Не следует забывать, сколь натянутыми к 1914 году сделались отношения двух ведущих партий: после баталий по поводу полномочий Палаты лордов и “народного бюджета” Ллойд Джорджа решение либералов вернуться к вопросу о гомруле разозлило юнионистов. Попытки достичь компромисса по поводу временного исключения Ольстера из сферы действия этого закона провалились во время встречи в Букингемском дворце. После того как ольстерские протестанты начали вооружаться, чтобы воспрепятствовать установлению “папистского режима” (Ольстерские добровольческие силы насчитывали до 100 тысяч человек, вооруженных не менее чем 37 тысячами винтовок), возникла высокая вероятность гражданской войны, а лидеры тори, не говоря уже об армейской верхушке, симпатизировали протестантам{895}. Асквит вспоминал, что неожиданный дипломатический кризис в Европе отчасти погасил ирландские страсти (“единственное светлое пятно в этой отвратительной войне”), но при этом дал консерваторам новый повод для критики кабинета. Было давно ясно, что лидеры консерваторов оценивали германскую угрозу серьезнее, чем большинство министров-либералов. Так, в 1912 году Бальфур опубликовал статью об англо-германских отношениях, в которой открыто обвинил германское правительство в планировании агрессивной войны с целью восстановления на континенте Священной Римской империи и расширения заморских владений. Англия же, по словам Бальфура, имела
слишком печальный опыт из-за попытки одного государства установить господство над Европой. Мы слишком хорошо знаем об опасностях, которые эта политика… может навлечь на нас… чтобы пренебрегать ими.
Как мы видели, консерваторы считали Грея “здравомыслящим человеком”, который продолжает их собственный курс, делая все, что в его силах, для вразумления очень неразумных товарищей. При этом с 1911 года министру иностранных дел приходилось постоянно защищаться от нападок и даже сдавать позиции. Фредерика Оливера и других юнионистов пугала перспектива принятия жизненно важного внешнеполитического решения “правительством, имеющим настолько туманное и неверное представление о положении в стране”{896}. Оглядываясь на декабрьский кризис 1914 года, Остин Чемберлен, вероятно, выразил типичное для консерваторов отношение к тому, как либералы справляются с кризисом:
В официальных речах или публикациях не звучало ничего, чтобы предупредить [наш народ] о надвигающейся угрозе, чтобы приготовить его к исполнению наших обязательств и защите наших интересов. Те, кто знал больше всех, молчали. Те, кто брался наставлять общество, были несведущими, и наша демократия, с ее решающим влиянием на ведение дел, была лишена руководства тех, кто сумел бы должным образом направить ее, и обманута теми, кто был ее поводырями{897}.
Его брат Невилл Чемберлен также был в смятении. “Просто дыхание перехватывает, — заметил он в августе, — когда подумаешь, что мы были на волосок от вечного позора”{898}.
Скандальное заседание кабинета министров 2 августа воодушевило тори. Тем утром Бонар Лоу написал (по совету Бальфура, Лэнсдауна и Уолтера Лонга) Асквиту, дав понять, что, по мнению консерваторов, “всякая нерешительность, проявленная теперь в вопросе поддержки Франции и России, окажется губительной для чести и будущей безопасности Соединенного Королевства”. Предложенная Бонаром Лоу “поддержка во всем, что требуется для вступления Англии в войну”, на самом деле была завуалированной угрозой: если либеральное правительство не пойдет на эти меры, ему на смену придут консерваторы{899}. После долгого периода агрессивной критики со стороны консервативной прессы этот шаг был нацелен на то, чтобы укрепить решимость Асквита. Он заявил министрам, что отставка — обычное дело для раздираемого противоречиями кабинета, однако “положение в стране далеко от обычного, и я не могу убедить себя в том, что другая партия ведома людьми или составлена из людей, способных с ним справиться”{900}. Сэмюел и Пиз, немедленно уловив суть, заявили Бернсу: “Для большинства членов кабинета уйти сейчас означало бы отказ от работы в правительстве военного времени, а это последнее, чего можно пожелать”. “Другое правительство сохранение мира будет заботить, — заявил Пиз, — гораздо в меньшей степени, чем нас”. То же самое он сообщил Тревельяну три дня спустя. К тому времени эту мысль подхватили Саймон и Ренсимен{901}. Марго Асквит позднее вспоминала, что “к счастью для страны, в 1914 году у власти оказались либералы — люди могли заподозрить, что такое ужасное решение было принято по указке правительства джингоистов”{902}.
Вероятно, втайне от других членов кабинета их коллега приготовился дезертировать, если бы сторонники невмешательства взяли верх. Еще 31 июля Черчилль негласно, через посредство Ф. Э. Смита, поинтересовался у Бонара Лоу: если правительство покинет до восьми его членов, не будет ли “оппозиция готова прийти на помощь кабинету… и войти в коалицию, чтобы заместить вакантные должности”{903}. Бонар Лоу отклонил приглашение Черчилля на ужин 2 августа с ним и с Греем, однако его письмо кабинету министров довольно красноречиво. Идея коалиции не впервые пришла в голову члену правительства Асквита. В 1910 году не кто иной, как Ллойд Джордж, заигрывал с этой идеей{904}.
На первый взгляд, то обстоятельство, что консерваторы склонялись к войне охотнее либералов, подтверждает тезис о неминуемом вступлении Англии в конфликт: ведь если бы пал кабинет Асквита, Бонар Лоу точно так же взялся бы воевать. Или нет? Предположим, что Ллойд Джордж 2 августа, на судьбоносном заседании правительства (потерпевший к тому времени поражение в борьбе за свои финансовые инициативы, озадаченный финансовой паникой, критикуемый в пацифистских передовицах Guardian и British Weekly), оставил Грея и инициатива перешла к партии войны. Грей наверняка подал бы в отставку, а Черчилль перешел бы на сторону Бонара Лоу. Устоял бы Асквит? Скорее всего, нет. Но насколько быстро консерваторы смогли бы сформировать новое правительство? Предыдущая смена кабинета заняла долгое время: в правительстве Бальфура первые разногласия (по поводу протекционистской реформы) проявились еще в 1903 году. Это правительство потерпело поражение в Палате общин 20 июля 1905 года, лишилось поддержки сторонников Чемберлена в ноябре и ушло в отставку 4 декабря. Итоги всеобщих выборов, подтвердивших прочность положения либералов, не были подведены до 7 февраля 1906 года. Вероятно, события развивались бы быстрее, если бы Асквиту пришлось подать в отставку в начале августа 1914 года. Предложение Черчилля касательно коалиции, конечно, имело целью сократить разрыв во времени. Но было ли возможно объявление войны Германии перед всеобщими выборами? Многое в этом случае зависело бы от короля, который, подобно своим немецкому и русскому кузену, заглянув в бездну, отнюдь не стремился воевать{905}. Разумно предположить, что смена правительства привела бы по меньшей мере к недельной задержке отправки Британских экспедиционных сил (БЭС).
