Наконец, не следует забывать о нетипичных и карликовых государствах, существование которых игнорировало основные принципы национализма: о многоязычной Швейцарской конфедерации и крошечном (и при этом независимом) герцогстве Люксембург, которое, как и Бельгия, объявило о своем “вечном нейтралитете”. Здесь не было этой непреодолимой силы — национализма, настаивавшего на том, что статус Боснии и Герцеговины не может оставаться прежним. Эта отличавшаяся религиозным разнообразием территория сначала относилась к Османской империи, а затем, по решению Берлинского конгресса (1878), была оккупирована Австро-Венгрией, а в 1908 году была официально включена в состав габсбургской державы и в качестве “коронной земли” передано под контроль общеимперского министерства финансов.
Австрия наводнила Боснию солдатами и чиновниками, искоренила разбойников, построила 200 начальных школ, две тысячи километров шоссейных и тысячу километров железных дорог, а также попыталась содействовать прогрессу сельского хозяйства — увы, безуспешно (если в деревню присылали хряка-производителя, он оказывался на рождественском столе). В 1910 году австрийцы учредили в Боснии парламент. Они даже попытались убедить три религиозных общины считать себя босняками, однако из этого ничего не вышло. Единственное, в чем сошлись православные, католики и мусульмане, — это то, что им нет никакого дела до австрийцев, и в студенческую террористическую организацию “Молодая Босния” входили представители всех общин. Чем требовательнее были австрийцы, тем решительнее становились террористы. Когда эрцгерцог Франц Фердинанд с супругой герцогиней Софией Гогенберг решил посетить Сараево 28 июня (это не только сербский праздник Видовдан, но и день битвы на Косовом поле), члены “Молодой Боснии” решили их убить. Удалось это сделать со второй попытки (это был самый известный случай, когда история “повернула не туда”) больному туберкулезом студенту-сербу Гавриле Принципу{787}. Правительство Сербии не планировало покушение, хотя Принцип и его сообщники, несомненно, пользовались поддержкой панславянской организации “Черная рука”, а та имела связи с полковником Аписом, начальником Разведывательного отдела сербского Генштаба. Хозяева Аписа понимали, что конфликт с Австро-Венгрией, превосходящей Сербию в военном отношении, не улучшит шансы на присоединение к их королевству Боснии и Герцеговины. При этом они знали, что общеевропейская война приблизит их к этой цели. Еще в 1898 году (накануне первой Гаагской мирной конференции) сербский журналист заявил в Белграде британскому министру:
Наш народ ни в коем случае не привлекает идея разоружения. Сербская раса разделена между семью или восемью иностранными государствами, и пока сохраняется это положение вещей, оно не будет нас устраивать. Мы живем надеждой извлечь пользу из всеобщей войны, если она начнется{788}.
Итак, внешняя политика Сербии представляла собой своеобразный националистический вариант ленинского постулата “Чем хуже, тем лучше”. Министр иностранных дел Сербии заявил: “ [Наша] задача сильно упростится, если распад Австро-Венгрии совпадет с избавлением от Турции”{789}. Но чтобы это произошло, австрийцы должны были спровоцировать (по меньшей мере) русских.
Нестабильность на Балканах, однако, до 1908 года не имела серьезных последствий для великих держав. С 1897 года Австрия и Россия пришли к взаимопониманию касательно ситуации в регионе. Австрийский министр иностранных дел Алоиз фон Эренталь перед аннексией Боснии даже консультировался со своим русским коллегой Александром Извольским. Конечно, когда в 1908–1909 годах запахло порохом. Извольский (поздно узнав, что уступка в отношении Черноморских проливов, которую он взамен ждал, вне австрийской компетенции) потребовал, чтобы аннексию одобрила международная конференция. Германия, долго наблюдавшая за балканскими склоками со стороны, тогда решительно поддержала Вену (впервые с непродолжительного эксперимента с “новым курсом” Каприви в первые годы правления Вильгельма II){790}. Мольтке заверил Конрада: “В тот момент, когда Россия объявит мобилизацию, Германия также объявит мобилизацию, причем, безусловно, общую”{791}. Парадоксально, но германское вмешательство привело к ослаблению напряженности. Русские, незадолго до того потерпевшие унизительное поражение от японцев, отнюдь не готовы были воевать и пошли на попятный, когда стало понятно, что ни Франция, ни Англия им не симпатизируют. Подобное же случилось осенью 1912 года, после Первой Балканской войны: тогда Сербия и Болгария с помощью Черногории и Греции изгнали турок из Косова, Македонии и Новопазарского санджака (оставленного Османской империи Берлинским конгрессом). Хотя Пуанкаре дал понять, что если “Россия вступит в войну, то вступит и Франция”, а Альфред фон Кидерлен-Вэхтер пообещал австрийцам “безусловную… поддержку”, войны не хотели ни в Санкт-Петербурге, ни в Вене. Когда граф Леопольд фон Берхтольд, преемник Эренталя, выдвинул свои условия: предоставление независимости Албании (к немалому удивлению самих албанцев) и возражение против приобретения сербами порта [Сан-Джованни-ди-Медуа, ныне албанский Шенджин] на Адриатическом море, — Сазонов дал понять сербам, что если они будут настаивать на доступе к морю, то не смогут рассчитывать на поддержку России. (Отметим, что Россия не была связана с Сербией договором о военной помощи{792}.) Правда, русские подняли ставки в гонке вооружений, задержав увольнение в запас выслуживших срок солдат, но это было скорее рефлекторное действие. По-настоящему они опасались, что давно вышедшие из-под их опеки болгары могут обмануть их, дойдя до Константинополя. В феврале 1913 года Бетман-Гольвег сказал Берхтольду: “Я думаю, если мы попытаемся сейчас решить проблему силой, это принесет неизмеримый ущерб… если есть хоть малейшая возможность вступления в этот конфликт на более благоприятных для нас условиях”{793}. Когда Болгария попыталась отторгнуть Македонию у Сербии (и Салоники у Греции) в июне 1913 года (и была наголову разбита), германский канцлер выразил надежду на то, что “Вена не позволит нарушать свой покой кошмару Великой Сербии”{794}. Самое большее, на что был готов Берхтольд, — это выбить сербов с албанской территории.
Что изменилось к 1914 году? Во-первых, русских испугал явный интерес немцев к Турции (на что указывала отправка в Константинополь военной миссии Отто Лимана фон Сандерса). Состояние российских финансов зависело от зернового экспорта, а зерно вывозили через Босфор и Дарданеллы. При этом российский Черноморский флот был слаб, как и Турция после Балканских войн. Это обстоятельство явилось одним из поводов к заключению в январе 1914 года российско-французского соглашения о железнодорожном строительстве, а также к принятию программы перевооружения, полгода спустя одобренной Государственной думой.
Во-вторых, ситуацию изменил выход из игры самого Франца Фердинанда, который осаживал излишне воинственного Конрада. Но в первую очередь — германское решение поддержать (на самом деле — прямое подстрекательство) австрийское выступление против Сербии, чтобы устранить угрозу со стороны “южнославянского Пьемонта”: по словам Франца Фердинанда, “устранить… Сербию как политический фактор на Балканах”. И кайзер, и Бетман-Гольвег заверили габсбургского посла графа Ласло Сегени-Марича и специального посланника Берхтольда графа Хойоса в том, что “даже если между Австрией и Россией начнется война… Германия встанет на вашу сторону”{795}. Для историка всегда было загадкой, почему официальный Берлин не оставил эту затею, несмотря на все признаки того, что это может привести к европейской войне.
