Нам придется приготовиться к длительной кампании с многочисленными тяжелыми и продолжительными сражениями, чтобы разбить одного из наших противников. Нехватка и расход материальных средств возрастет, если придется сражаться и победить на нескольких театрах поочередно, на Западе и на Востоке, и… если нам будет противостоять превосходящий по численности противник. Долговременная нужда в боеприпасах абсолютно неизбежна{615}.
Это стало уже вторым их требованием накапливать боеприпасы. Мольтке указывал в докладной записке от 14 мая 1914 года на имя министра внутренних дел Клеменса Дельбрюка, что “по-видимому, продолжительную войну на два фронта может вести экономически сильный народ”{616}.
Историки нередко задаются вопросом, почему военно-политическое руководство Германии накануне Первой мировой войны было настроено пессимистично. В 1909 году Тирпиц опасался, что английский флот нанесет молниеносный удар по флоту германскому. А вышедшему в отставку Шлиффену мерещился “удар Франции, России, Англии и Италии по Центральным державам”:
Мосты вот-вот будут опущены, ворота открыты, и миллионные армии хлынут, беснуясь и круша все на своем пути, через Вогезы, Маас, Неман, Буг, даже через Изонцо и Тирольские Альпы. Опасность колоссальная{617}.
Мольтке увидел “оскал… войны” еще в 1905 году. “Все мы живем под гнетом, который лишает радости успеха, — записал он в дневнике, — и почти никогда мы не можем взяться за что-либо, не слыша при этом внутренний голос, шепчущий: «Ради чего? Все напрасно!»”{618} Даже для Мольтке, руководившего германским наступлением, война означала “разрывание цивилизованными европейскими народами друг друга на куски” и “разрушение цивилизации почти везде в Европе на десятилетия вперед”{619}. “Война, — объявил он скорбно после своей отставки в сентябре 1914 года, — показывает, как одна историческая эпоха сменяет другую, как каждый народ вынужден играть предуготованную ему роль в развитии мира… Если Германия погибнет в этой войне, то это повлечет гибель немецкой умственной жизни (от которой зависит дальнейшее развитие человечества), а равно и немецкой культуры. Все развитие человечества будет остановлено самым разрушительным образом…”{620} Подобный фатализм сквозит и в позднейших замечаниях Конрада, австрийского коллеги Мольтке{621}. Даже такой убежденный милитарист, как Бернгарди, пытался осмыслить вероятность неудачи в “следующей войне”: “Даже поражение может принести богатый урожай”{622}. Позже сменивший Мольтке генерал Эрих фон Фалькенгайн 4 августа 1914 года отметил: “Это будет прекрасно, даже если это нас погубит”{623}. Накануне войны германские военачальники чувствовали свою слабость, а не силу — и не только они.
Но никто не был настроен пессимистичнее рейхсканцлера Бетман-Гольвега. В 1912 году он признался, что “сильно огорчен соотношением сил в случае войны. Просто чтобы уснуть, нужно иметь сильную веру в Господа и русскую революцию”{624}. В июне 1913 года он признался, что ему “надоела война, требования войны и вечное вооружение. Для великих наций самое время успокоиться… а не то случится взрыв, которого никто не заслуживает и который причинит ущерб всем”{625}. Лидеру национал-либералов Эрнсту Бассерману он сказал “с фаталистическим смирением: «Если будет война с Францией, против нас поднимутся все до последнего англичане»”{626}. Секретарь рейхсканцлера Курт Рицлер 7 июля 1914 года доверил дневнику некоторые раздумья Бетман-Гольвега:
Канцлер предполагает, что война, каким бы ни был ее исход, приведет к гибели всего сущего. Существующий [мир], безусловно, отжил свое… Густой туман над народом. Подобная картина по всей Европе. Будущее за Россией, которая растет, набирает вес и тяготеет над нами, как сгущающийся кошмар… Канцлер с большим пессимизмом смотрит на интеллектуальное состояние Германии{627}.
20 июля Бетман-Гольвег вернулся к российской угрозе: “Аппетиты России растут [по мере] роста ее… мощи… Через несколько лет ее будет не удержать, особенно если в Европе сохранится нынешняя расстановка сил”. Неделю спустя он сказал Рицлеру: “Над Европой и нашим народом тяготеет фатум, сила могущественнее человеческой воли”{628}. Это близкое к отчаянию ощущение, иногда приписываемое чрезмерной увлеченности Вагнером, Ницше и Шопенгауэром, становится понятнее, если мы примем во внимание положение в военной сфере в 1914 году.
Еще худшее положение союзников Германии придавало убедительности рассуждениям о военном упадке. В феврале 1913 года Конрад предупредил Мольтке, что если “вражда” между Австро-Венгрией и Россией примет “форму расовой борьбы”, то
едва ли стоит ждать от наших славян, составляющих 47 % населения, воодушевления по случаю войны с их соплеменниками. Армия пока проникнута чувством исторического единства и скреплена цементом дисциплины, однако… сомнительно, что это надолго{629}.
Звучит малоутешительно. Еще в январе 1913 года Генштаб задумался о “необходимости… в одиночку противостоять Франции, России и Англии”{630}. На первом этапе войны Австро-Венгрии пришлось фактически сражаться в одиночку, поскольку план Шлиффена предполагал развертывание основных германских сил на Западном фронте. Конрад, верный традициям габсбургского недотепства, четыре из двенадцати дивизий резерва сначала отправил воевать с сербами, а затем, когда стало ясно, что 8-я германская армия не станет помогать австрийцам справиться с русскими, перебросил резерв в Галицию{631}.
Кроме того, вторжение в турецкую Триполитанию в 1911 году продемонстрировало слабость итальянской армии и ВМФ{632}. Еще ранее английские дипломаты шутили, что “к лучшему, если Италия останется в составе Тройственного союза и будет источником слабости”{633}. В Германии, очевидно, особенно не ожидали, что итальянцы в 1914 году будут сражаться{634}.
На относительное сокращение военного потенциала можно было реагировать двумя способами. Во-первых, избежать войны, удержав оппонента от агрессии, к чему в итоге пришел Мольтке (старший). Во-вторых, начать превентивную войну, пока положение не осложнилось еще больше. Германские военачальники неоднократно озвучивали этот довод. Так, Мольтке (старший) призывал Бисмарка в 1875 году снова напасть на Францию, а еще двенадцать лет спустя настаивал на подобной стратегии в отношении России{635}. Вальдерзее, преемник Мольтке (старшего), еще более истово верил в концепцию первого удара. Даже Шлиффен предлагал, пока Россия воевала с Японией, напасть на Францию{636}. Этот образ мыслей не был чужд и Конраду. В 1907 и 1911 годах он предлагал ударить по Италии, а в 1913 году настаивал (имея в виду превентивное нападение на Сербию), чтобы Австрия “отрезала южных и западных славян в культурном и политическом отношении от славян восточных и так оградила их от влияния русских”{637}. До 1914 года политики неизменно отвергали подобные предложения военных. Сложившееся к 1914 году положение, однако, уже не позволяло их игнорировать. В апреле 1914 года кронпринц заявил американскому дипломату Джозефу Грю, что “Германия скоро будет воевать с Россией”{638}. Мольтке (младший) поделился с Конрадом 12 мая 1914 года, во время встречи в Карлсбаде: “Любое промедление уменьшает наши шансы. В отношении живой силы мы не в состоянии соперничать с Россией”. Восемь дней спустя, по пути из Потсдама в Берлин, Мольтке повторил сказанное германскому министру иностранных дел Готлибу фон Ягову. Последний вспоминал:
