В этом ему, несомненно, помогало молчаливое одобрение оппозицией курса Грея. Не следует забывать, что либеральное большинство в парламенте в 1906–1914 годах неуклонно таяло.
В этих условиях влияние оппозиции слабело. Если бы лидеры консерваторов не согласились с курсом Грея, они могли бы сильно затруднить ему жизнь — как прежде Ллойд Джорджу, налогово-бюджетную политику которого они отвергли, или Асквиту, к чьей политике в отношении Ирландии они питали отвращение. Однако этого не произошло: оппозиция считала, что Грей продолжает их собственный курс. В мае 1912 года лорд Балкаррес, главный парламентский организатор тори, заявил, что его партия “шесть лет поддерживала Грея потому, что он сохранил англо-французский союз, к которому привел Лэнсдаун, и англо-российский союз, основы которого заложил тот же Лэнсдаун”{402}. Действительно, Бальфуру пришлось быть осторожным, чтобы не оскорбить правое крыло собственной партии проявлением “любви” к либеральному кабинету{403}. И все же факт остается фактом: между Греем и Теневым кабинетом было меньше разногласий, чем в самом правительстве, не говоря уже о разногласиях в Либеральной партии. В 1911 году, во время Агадирского кризиса, дошло до того, что консервативная пресса защищала Грея от критики радикалов{404}. Парламент не слишком пристально рассматривал решения Грея, и это дало ему гораздо большую, чем следует из его мемуаров, свободу действий.
Заметим, что он был человеком, привыкшим к свободе. Грей не проявил особенных талантов ни в Винчестерской школе, ни в Баллиоль-колледже (откуда его даже временно исключили за лень, он сумел сдать правоведение лишь на тройку). Зато Грей всю жизнь обожал ловить форель и лосося{405}. Ужение рыбы нахлыстом, как известно читателям, знакомым с предметом, не относится к числу занятий, способствующих формированию детерминистического склада ума{406}. В собственной книге о рыбной ловле (1899) Грей воспевал непостоянное, капризное счастье, которое она дарит. Достоин цитирования пассаж, в котором Грей описывает поимку восьмифунтового лосося:
Для… катастрофы не было видимого повода. Но… ко мне пришло мрачное осознание: дело обещает быть очень долгим, и наибольшая трудность ждет меня в конце — не как вываживать рыбу, а как вытащить ее на берег… Казалось, всякая попытка вытащить рыбу подсачком ведет к катастрофе, а с этим я не мог смириться. Не раз я терпел неудачу, и каждый случай оборачивался кошмаром… Не знаю ничего, что может сравниться с волнением, сопровождающим поимку неожиданно крупной рыбы с помощью короткого удилища и хрупких снастей{407}.
Представляя Грея страстным рыболовом, а не сломленным, ищущим самооправдания автором мемуаров, и следует интерпретировать английскую внешнюю политику 1906–1914 годов. Рискну сказать, что в основном (особенно во время Июльского кризиса) Грей вел себя как на рыбалке: он надеялся вытащить рыбу, принимая риск “катастрофы”. Ни в одном случае исход не был заранее известен.
Отметим, что в одном отношении эта аналогия неверна. В отношении договоренностей с Россией и Францией сомнительно, что это Грей попался на чужой крючок. Так, в случае с Россией, как утверждал впоследствии Грей, он, несмотря на неприязнь радикалов к царскому режиму, фактически продолжил курс своего предшественника на разрядку{408}. Впрочем, если разобраться, Грей пошел значительно дальше Лэнсдауна. Ослабление России после войны с Японией и революции 1905 года облегчило задачу. Он сумел (заручившись поддержкой “заднескамеечников”, выступавших за сокращение расходов на оборону Индии) переиграть тех в Военном министерстве и колониальной администрации в Индии, кто считал, что русские по-прежнему угрожают северо-западной индийской границе{409}. Кроме того, Грей получил квалифицированную помощь от полковника Уильяма Робертсона из Разведывательного отдела Военного министерства, считавшего (вопреки растущим опасениям английских военных относительно Персии и положения на афганской границе), что более серьезная угроза исходит от Германии:
Веками мы осаживали… все без исключения державы… претендовавшие на господство на [Европейском] континенте… и одновременно… оживляли сферу нашего собственного империалистического влияния… Теперь растет новая сила, и центр тяжести расположен в Берлине. Нам будет полезно все… что поможет противостоять этой новой, самой грозной опасности{410}.
Это подвигло Грея к важным переменам внешнеполитического курса.
По Англо-русскому соглашению, подписанному 31 августа 1907 года, Тибет стал буферным государством, а Персию разделили на сферы влияния: север страны достался России, юго-восток — Англии, а центральная часть осталась нейтральной. По словам Айры Кроу, ради того, чтобы избежать “ссор” с Россией, пришлось “пожертвовать… фикцией независимой и единой Персии”{411}. “Столетиями” Англия стремилась помешать продвижению русских к Босфору и Дарданеллам, а также связать ей руки в Персии и Афганистане. Теперь же, чтобы наладить отношения, эту старую политику следовало оставить. “Если азиатские дела будут улажены благоприятным образом, — заявил Грею замминистра Артур Николсон, — мы не станем чинить русским препятствий в отношении прохода в Черное море”{412}. “От прежней политики перекрытия [черноморских] проливов и пристрастного отношения к ней на конференциях держав” следует “отказаться” (хотя Грей отказался уточнить когда){413}. Чтобы столкнуть Россию с Германией на суше, Грей даже дал понять, что с пониманием относится к давним притязаниям русским на Балканах{414}. На самом деле некоторые из его подчиненных были plus russe que le Czar[22] в 1909 году, когда Россия признала аннексию австрийцами Боснии и Герцеговины, Николсон был недоволен{415}. Грей открыто одобрил поддержку Россией славянского национализма на Балканах (как следует из его письма, отправленного в ноябре 1908 года Уильяму Гошену, послу в Берлине):
В России возникли сильные симпатии по отношению к славянам. Хотя, по-видимому, эти настроения в настоящее время контролируются, кровопролитие между Австрией и Сербией неизбежно доведет уровень сочувствия [к сербам] до опасной отметки. Неприятно думать, что сохранение мира зависит от того, сумеет ли сдержаться Сербия{416}.
Сергей Сазонов, российский коллега Грея, был настроен оптимистично. В октябре 1910 года он заметил по поводу Персии, что “англичане, преследуя в Европе жизненно важные политические цели, в случае нужды поступятся некоторыми своими интересами в Азии, просто чтобы заключить с нами столь важное для них соглашение”{417}. Однако обстановка в Лондоне была гораздо сложнее. Грей, узнав, что русские и немцы заключили в Потсдаме соглашение касательно турецких и персидских дел, задумался об отставке, в результате которой пост министра иностранных дел перешел бы к германофилу, сумевшему бы противостоять российским притязаниям в Персии и Турции{418}. Ситуация осложнилась еще больше, когда русские предложили открыть проливы для прохода своих кораблей: они явились бы противовесом итальянцам, напавшим на турецкую провинцию Триполитания (современная Ливия). 2 декабря 1911 года Грей снова пригрозил подать в отставку. Максимум, что он мог предложить, — это открыть проливы для флотов всех держав. Любые другие предложения рассердили бы английских радикалов{419}. Перед самым началом войны русские снова подняли вопрос о черноморских проливах. Как было известно Грею, Сазонов вновь вернулся к давней мечте русских захватить Константинополь{420}. Грей определенно не возражал бы, если бы русские сумели добиться этого военными средствами, и фактически признал установление контроля над Босфором и Дарданеллами законной целью войны. Все это ознаменовало перемену английского внешнеполитического курса. Учитывая чудовищную репутацию российского правительства, известного своим антисемитизмом и другими проявлениями нетерпимости, любопытно, что на эту перемену решился министр-либерал{421}. Это в самом деле было умиротворение — в том отрицательном смысле, который слово позднее приобрело.
