Программа по обеспечению нормальных жилищных условий… включающая в себя закупки стройматериалов и приобретение крупных земельных участков… широкомасштабная передача земель в распоряжение государства для раздела на мелкие хозяйства, расселения солдат, лесонасаждения и мелиорации… ремонт дорог, железных дорог и железнодорожной техники… временное частичное или полное финансирование государством определенных отраслей промышленности… расширение страхования по безработице для смягчения ожидаемой в переходный период дезорганизации промышленности… укрепление здравоохранения — как централизованного, так и на местном уровне{2152}.
Аддисон считал, что “не стоит подчинять все выплате долга”. По его мнению, Британия должна была быть готова “нести расходы для скорейшего максимального повышения производительности в стране”. Это сильно напоминает аргументы, звучавшие в послевоенной Германии. Разница в том, что в Англии победили сторонники обслуживания и погашения долга, а в Германии — сторонники социальных расходов. Поэтому в Англии инфляция в 1921 году сменилась дефляцией, а в Германии печатный станок продолжал работать, пока марка окончательно не рухнула.
Уже в 1922 году инфляция настолько сократила германский государственный долг, что в долларовом выражении он стал практически таким же (1,3 миллиарда долларов), как в 1914 году (1,2 миллиарда долларов). Напротив, британский долг почти в десять раз превышал довоенный уровень, а американский увеличился больше чем в сто раз (см. табл. 45). Спустя шесть лет из-за германской гиперинфляции и возвращения Великобритании к довоенному валютному паритету разрыв стал еще заметнее. Совокупный долг федерального правительства и германских земель в 1913 году равнялся приблизительно 40 % от ВНП, а в 1928 году — всего 8,4 %. Напротив, британский госдолг, составлявший в 1913 году 30,5 % от ВНП, вырос к 1928 году до чудовищных 178 %{2153}. Несмотря на требования сторонников “полной ревальвации”, имперский министр финансов Ганс Лютер сумел фактически аннулировать германский военный долг. Готовя в феврале 1924 года третье распоряжение о чрезвычайном налоге, обещавшее умеренное (на 10–15 %) повышение стоимости частных закладных и долговых расписок, он подчеркнуто исключил введение подобных мер для еще остававшихся в обращении военных облигаций на 60 миллионов марок (вплоть до выплаты репараций). Недаром Георг Рейман во время войны предсказывал, что в Германии повторится Солонова сисахфия[63]{2154}.
Таблица 45. Государственный долг некоторых стран (млрд долл. США) в 1914 и 1922 гг.
источник: Bankers Trust Company, French Public Finance, p. 137.
Выбор между инфляцией и дефляцией имел важные макроэкономические и, соответственно, социальные последствия. В “Трактате о денежной реформе” Кейнс объяснял это относительно просто: правительство, стремящееся сбалансировать бюджет и вернуть валюту к довоенному курсу, рискует повредить производству и занятости, а правительство, мирящееся с бюджетным дефицитом и с инфляцией, повышает производство и занятость — за счет держателей облигаций и других “бумажных” накоплений. Так, в Великобритании война оплачивалась — с лихвой, потому что реальная стоимость военного займа фактически росла, — с помощью дефляции, что означало безработицу для рабочего класса; в то время как в Германии (и, разумеется, в России) за нее платили владельцы ценных бумаг.
Но что было предпочтительнее? В своем “Трактате” Кейнс писал, что инфляция “пагубнее” дефляции в том, что касается “распределения благ”, однако влияние дефляции на “производство благ” вреднее. Поэтому, при всем сочувствии к среднему классу, “которому мы обязаны большей частью культурных ценностей”, он предпочитал инфляцию, “ибо для обедневшего мира вызвать безработицу вреднее, чем разочаровать класс рантье”{2155}. При этом Кейнс специально выделил как исключение из этого правила “такую чрезмерную инфляцию, как, например, в Германии”, однако этот важный нюанс со временем был забыт. Например, Фрэнк Грэм считал, что “с точки зрения соотношения материальных прибылей и убытков” германская инфляция “была скорее выгодна”{2156}. Еще в 1960-х годах эту идею выдвигали в числе прочих Лаурсен и Педерсен. По их мнению, в 1920, 1921 и 1922 годах не только росло производство, но и возрастали объемы инвестиций, что создавало потенциал для устойчивого роста, который не удалось задействовать только из-за неблагоприятных условий, сложившихся после 1924 года{2157}. Как доказательство своей правоты сторонники этого взгляда приводят тот факт, что в 1920–1922 годах в Германии был необычайно высокий по международным меркам уровень занятости{2158}. Именно это Грэм имел в виду, когда писал, что “Германии процесс перехода к стабильной денежно-кредитной структуре после войны обошелся в реальном выражении дешевле”, чем Англии и США{2159}. Большинство современных учебников по экономической истории также старательно подчеркивают сравнительные преимущества инфляции — в тех случаях, когда она не превращается в гиперинфляцию{2160}. Как следствие, альтернативная политика считается путем к медленному росту, низким инвестициям и высокой безработице.
Объясняя выбор между инфляцией и дефляцией в каждом конкретном случае, историки ссылаются на социальные факторы и политическую культуру. Так, утверждается, что в Великобритании некоторые социальные группы, материальным интересам которых дефляция скорее вредила, все равно поддерживали “здравую идею” устойчивой валюты по экономически иррациональным причинам, ассоциируя гладстоновские традиции с прочными моральными устоями{2161}. Франция избрала средний курс, умеренно девальвировав госдолг, что свидетельствовало о сравнительно высоком, но не абсолютном влиянии рантье во французском обществе. В Италии конфликт вокруг “распределения благ” оказалось невозможно разрешить в рамках парламентской системы, поэтому валюта была стабилизирована только при диктатуре Муссолини. Между тем в Германии влиятельная часть буржуазии — предприниматели и административно-деловая элита — перешла на сторону рабочего класса, поддержав инфляционную политику ради быстрого физического роста германской промышленности за счет акционеров, банков и держателей облигаций. Если раньше было принято считать, что выгоду от инфляции получал только большой бизнес, пользовавшийся преимуществами низкой реальной процентной ставки, низких налогов и низкого валютного курса, то теперь считается, что у рабочих тоже дела обстояли относительно неплохо{2162}. С этой точки зрения инфляция выглядит незапланированным результатом консенсуса между промышленниками, профсоюзами и другими социальными группами, настроенными против дефляции{2163}. Соответственно, рантье оказывались в проигрыше, но в целом и для общественного благосостояния, и для справедливого распределения благ инфляция была лучше, чем дефляция{2164}. Имелись у этого и политические последствия. Хайнц Халлер в своей знаменитой статье рассчитал, что для того, чтобы сбалансировать бюджет без дополнительных заимствований со стороны государства, налоги должны были превысить 35 % от национального дохода. Нам такой уровень налогообложения может показаться весьма скромным, но, как пишет Халлер, в начале 1920-х годов он был бы политически неприемлем. По его мнению, инфляция “гарантировала Веймарской республике парламентскую форму правления”, так как любые попытки стабилизации бюджетной и денежно-кредитной политики приводили бы к политическому кризису{2165}.
