В этом контексте важным кажется различать то, что происходило в бою, и хладнокровное убийство после сражения. Однако записи о первом дне Третьей битвы на Ипре из дневника Гарри Финча показывают, как трудно провести это различие: “Мы отправили в тыл множество пленных, — писал он. — Они были до смерти перепуганы. Наши ребята были так разгорячены, что хладнокровно пристрелили некоторых из этих несчастных”{1950}. В данном случае ни о каком “хладнокровии” со стороны солдат Королевского Суссекского полка речь, конечно, не шла. Это была типичная неразбериха сражения, которую замечательно описывал Джон Киган. Атакующие просто не могли обуздать свое стремление убивать врагов, даже когда те бросали оружие. Еще один пример: 20 сентября 1917 года австралийцы окружили немецкую двухэтажную огневую точку и предложили солдатам на первом этаже сдаться:
Те начали выходить, австралийские солдаты расслабились, и тут раздались выстрелы. Один из австралийцев был убит. Стреляли со второго этажа, на котором никто не знал о сдаче укрепления, однако бойцы были слишком возмущены, чтобы это понять. Для них это было предательство, за которое они и перекололи пленных штыками. Один солдат, собираясь нанести удар, обнаружил, что у него на винтовке нет штыка. Злосчастный немец умолял его о милосердии, но он мрачно прикрепил штык и убил беднягу{1951}.
Было это хладнокровным убийством или нет? Тот же самый вопрос можно задать о другом примере, который приводит Киган. Речь идет о рассказе Чэпмена о том, как британский сержант застрелил на Сомме германского офицера, который успел сказать: “Я сдаюсь” — и отдать свой бинокль. Чэпмен отмечал, что сержант, ворвавшись в окоп, “был вне себя от возбуждения и вряд ли осознавал, что он делает. Если человек начал убивать, его не получится просто остановить, как машину”{1952}. Один ветеран битвы на Сомме вспоминал, что сдававшихся немцев убивали почти рефлекторно: “Одни немцы вылезали из окопов и поднимали руки, другие пытались скрыться в резервных окопах. Мы убивали и тех и других”{1953}. Аналогично себя вел и новозеландский Отагский батальон, не бравший пленных при штурме Крест-тренч{1954}. Когда ничего подобного не происходило, свидетели это специально отмечали. Ирландец-лейтенант из 16-й дивизии был поражен, что в сентябре 1916 года при Жинши “ни одного из 200 гуннов, которые до последнего убивали наших ребят, не прикончили после сдачи в плен”. “Я ни разу не видел, чтобы пленных расстреливали или закалывали, — подчеркивал он. — С учетом того, в какой ярости были солдаты, этот завершающий акт милосердия к врагу, безусловно, делает им большую честь”{1955}. Его реакция показывает, что такое поведение было исключением, а не правилом.
Таких примеров формально “недопустимых” убийств, которые тем не менее не могли иногда не случаться при ближнем бое, можно привести много. Скорее всего, многие из упоминаемых Галлингером случаев были чем-то подобным. Ремарк в романе “На Западном фронте без перемен” красочно описывает, как именно могла решаться судьба сдававшихся в плен:
Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш затравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом узнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то злой волшебник вернул способность бегать и убивать. Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в одной из них он держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать — стрелять или сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой француз пытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он высоко подпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв кричащий рот, шатаясь из стороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, торчит из его спины. Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глаза руками. Вместе с несколькими другими пленными он остается позади, чтобы унести раненых[61]{1956}.
Даже Эрнст Юнгер признавал: “Обороняющийся, который только что стрелял в атакующего с пяти шагов, должен быть готов к последствиям. При броске в атаку глаза заволакивает кровавая пелена, и переломить это чувство невозможно. Солдат в такие моменты хочет не брать пленных, а убивать. В нем не остается колебаний — одни первобытные инстинкты”{1957}.
Однако Юнгер также упоминал об инциденте с германскими пленными, застрелившими солдата, которому они сдались, и о том, как британского офицера захватили, когда он пытался взять в плен немцев{1958}. Именно такие истории подталкивали солдат Норфолкского полка из 18-й дивизии, которой командовал Айвор Макс, не брать пленных на Сомме. Один младший офицер вспоминал:
Я видел, как во время атаки немцы стреляли по нашим ребятам, пока те не подбегали к ним вплотную. А затем, увидев, что надеяться им не на что, они бросали оружие и пытались пожимать нашим бойцам руки. Большинство из них получали по заслугам [так!] и в плен не попадали. Иногда немецкие раненые стреляли в спину нашим солдатам, которые только что их перевязывали. Они — свиньи, поверьте мне, я все это видел своими глазами{1959}.
Особенно приятно было убивать тех, кто притворялся сдавшимся, но задумывал обман. “Лежа на животе, он повернул голову и попросил пощады, — вспоминал один солдат, — но в его глазах была видна жажда убийства. Я вогнал штык ему в сердце, и он обмяк с хрипом. Я перевернул его. В правой руке он держал револьвер, просунув его в левую подмышку. Он хотел меня застрелить! Я вытащил из его спины штык и для верности выстрелил в тело”{1960}.
Впрочем, убийство пленных солдаты объясняли не только недоверием к противникам. Грейвс называл самыми распространенными мотивами “месть за друзей и родных, зависть к будущему комфортному пребыванию пленных в лагере в Англии, боевое рвение, боязнь бунта пленников и нежелание заниматься конвоированием”{1961}. Иногда достаточно было угрозы контрнаступления: в октябре 1917 года 2-й корпус АНЗАК, как сообщается, перебил множество пленных из-за известий о том, что “боши собирают силы для атаки”{1962}. Еще чаще солдатами руководила жажда мести, которую мы уже упоминали как мотив для того, чтобы сражаться: вспомним описанных Мэем бойцов, мстивших немцам за гибель матери и возлюбленной под бомбежками. Вероятно, частым было и стремление мстить за убитого товарища: лейтенант Джон Стэмфорт писал о трех “парнях” из 7-го Лейнстерского полка, которые в июне 1916 года конвоировали в тыл после атаки под Вермелем шестерых пленных и убили их после того, как наткнулись по дороге на тело одного из своих офицеров{1963}. Некоторые определенно мстили сами за себя: так, у раненного в ногу в ходе германской вылазки в декабре 1916 года под Лоосом рядового 2-го Лейнстерского полка О’Нила пришлось отбирать оружие, когда он попытался убить пленного немца{1964}. Классический пример того, как работал этот цикл насилия, дал Джордж Коппард в своем рассказе о подлом трюке, к которому прибегли прусские солдаты в редуте “Гогенцоллерн”:
