За все это бойцам еще и сравнительно мало платили (что у большинства из них вызывало намного большее недовольство, чем уродливый пейзаж). Британский солдат, получавший в 1917 году один шиллинг в день, негодовал, встречаясь в тылу с людьми из колониальных войск, жалование в которых было в пять-шесть раз больше (отсюда ругательное “гребаные пятишиллинговики”). Еще больше раздражал его вид офицеров, позволявших себе напиваться допьяна, когда их подчиненные не могли позволить себе даже стакан вина (младший офицер получал в день 7 шиллингов 6 пенсов плюс 2 шиллинга квартирных и 2 шиллинга 6 пенсов полевых){1742}. Джордж Коппард в своих воспоминаниях постоянно пишет, как британский томми мучился от собственной бедности{1743}. Впрочем, по сравнению с французским призывником, которому полагались в день жалкие 25 сантимов, он был богачом. Наконец, солдаты всех армий, участвовавшие в войне с самого начала, были поражены богатством американцев, когда те прибыли на фронт. В Бресте пуалю затевали драки с новоприбывшими американскими солдатами, которых они обвиняли в нечестном успехе у женщин{1744}.
С учетом лишений, которые приходилось выносить солдатам, едва ли не больше всего в этой войне удивляет, что дисциплина не рушилась намного чаще — и не начала рушиться намного раньше. Всевозможным рождественским перемириям 1914 года, во время которых британские и германские солдаты “братались” на нейтральной полосе, зачастую уделяется несоразмерно много внимания{1745}. Еще больше внимания привлекает к себе принцип “живи сам и давай жить другим”, царивший в 1914 и 1915 годах на некоторых участках Западного фронта. Фактически негласные перемирия иногда действовали в обеденное время или во время спасения раненых. Действовала и система “око за око” — на каждый беспричинный выстрел противника отвечали двумя{1746}. По ночам дозоры на нейтральной полосе тщательно избегали друг друга. Снайперы — даже если стреляли — старались не убивать. Когда из штаба приходили приказы возобновить бои, насилие было просто “ритуалом”{1747}. На этот феномен очень любят ссылаться социологи — а также, как ни странно, биологи-дарвинисты. Для первых он свидетельствует о склонности людей сотрудничать друг с другом{1748}, а для вторых — о стремлении эгоистичных генов избежать уничтожения{1749}.
К несчастью для поклонников этих изящных теорий, подобное поведение обычно не приживалось. Если рассматривать Первую мировую как бесконечное разыгрывание дилеммы заключенного{1750}, то придется признать, что обе стороны в течение большей ее части постоянно предавали партнера{1751}. Один из хайлендеров Гордона выразил настроения многих солдат, когда вернулся с рождественского перемирия, поигрывая кинжалом, и заметил: “Не доверяю я этим ублюдкам”{1752}. Так что в своем неприятии перемирий Гитлер был совсем не одинок{1753}. Юнгер рассказывает, как они нередко заканчивались:
Обитателей траншей с обеих сторон выгнало на поверхность [ужасным дождем], и на пространстве за проволокой уже возникла оживленная суета и завязался обмен шнапсом, сигаретами, форменными пуговицами и так далее… Внезапно прозвучал выстрел, и один из наших упал мертвым в грязь.
На Рождество 1915 года еще один из его солдат был убит при обстреле с фланга. “Сразу после этого англичане попытались сделать дружественный жест и выставили на бруствер рождественскую елку. Но наши ребята были так злы, что расстреляли ее. Нам на это ответили винтовочными гранатами”{1754}. В итоге взаимное доверие не росло, а уменьшалось. Не стоит винить в срыве политики “живи сам и давай жить другим” исключительно напористость штабных офицеров, которые — из карьерных соображений — нуждались в “активном фронте”{1755}. Приказам не брататься (вроде тех, которые получила 16-я дивизия в феврале 1917 года) охотно подчинялись. Джордж Коппард на Рождество с удовольствием обстреливал германские позиции из пулемета: “Старое доброе «…и в человецех благоволение» для нас ничего не значило”{1756}.
Но если сотрудничество так и не стало нормой, как же обстояли дела с другим видом предательства, на сей раз направленным против собственной стороны, — то есть с дезертирством? Несмотря на мифы о толпах дезертиров, бродивших по нейтральной полосе, на практике дезертирства на Западном фронте — с любой из сторон — было сравнительно мало. Конечно, в начале войны попавшие в армию — в любую из армий — крестьяне нередко старались оказаться дома во время сбора урожая, а в конце войны обрушился германский моральный дух. К ноябрю 1917 года до 10 % бойцов дезертировали, когда их перевозили по железной дороге, что стало намного проще делать после того, как Россия потерпела поражение. К лету 1918 года до 20 % личного состава частей, направлявшихся в группу армий принца Рупрехта, исчезали по дороге{1757}. Однако в течение большей части войны уровень дезертирства был настолько низок, что оно не сказывалось на боевой эффективности. Так, в британской армии за дезертирство было расстреляно всего 266 человек{1758}. С 1914 по 1917 год в среднем 15 745 французских солдат в год объявлялись находящимися в самовольной отлучке, однако по большей части эти люди, скорее всего, просто опаздывали вернуться из отпуска, а не дезертировали{1759}. В австро-венгерской армии дезертиров тоже было не так много, как можно было ожидать, учитывая высокий процент славян в ее рядах. Этнически однородные итальянцы были лишь немногим менее склонны сбегать из армии — особенно это касалось выходцев с юга Италии, для которых офицеры-северяне были почти столь же чужими, как противник. До самых последних этапов войны в больших количествах дезертировали в основном русские, особенно когда предчувствовали скорое наступление. При этом сотнями тысяч — и даже миллионами — они стали дезертировать только ближе к концу 1917 года{1760}.
Мятежей также было мало, и происходили они редко. Бунт 49 французских дивизий летом 1917 года{1761} и произошедшие тем же летом бунты меньшего масштаба в саксонских и вюртембергских частях показательны именно как примеры, подтверждающие правило, и правило это гласит, что беспорядков на Западном фронте было на удивление мало{1762}. При этом даже французские бунты, несмотря на опасения Верховного командования, не носили революционного характера. По сути, они лишь отражали разочарование пуалю в новом главнокомандующем генерале Нивеле. Готовности позволить Германии выиграть войну их участники явно не проявляли. Впрочем, нежелание 30 или 40 тысяч человек повиноваться приказам в критический период войны было, безусловно, серьезным фактором. Однако в британской армии ничего подобного не происходило. Единственный значительный бунт произошел в сентябре 1917 года, на печально известной базе в Этапле. В нем участвовали бойцы 51-й (Хайлендской) дивизии, Нортумберлендские фузилеры и австралийцы, и направлен он был в первую очередь против военной полиции, которая застрелила армейского капрала-ветерана за попытку перейти мост, ведущий в соседний город{1763}. Максимум британские солдаты из рабочего класса, недовольные тем, как с ними обращались, прибегали — в тылу — к тем же формам протеста, что и в мирное время. В 1916 году в некоторых подразделениях 25-й дивизии прошли массовые митинги против плохих жилищных условий{1764}. Совет рабочих и солдат, созданный в Танбридж-Уэллсе в июне 1917 года, формулировал свои требования в точности как забастовочный комитет: он требовал поднимать плату в соответствии с ростом цен на продовольствие и не использовать солдат в качестве штрейкбрейхеров на невоенных работах{1765}. Типично для Великобритании, что ближе к концу войны приказы, которым чаще всего не повиновались солдаты, были приказами о расформировании старых частей и формировании новых{1766}. При этом во время Третьей битвы на Ипре, когда сражаться приходилось при крайне скверном соотношении сил, моральный дух британских солдат оставался “поразительно высоким”. Командующий 5-й армией генерал Хьюберт Гоф писал: “Наши рядовые солдаты… знали только, что сражаться им приходится в практически невыносимых условиях и что смерть грозит им со всех сторон — сверху, сбоку, снизу… Просто удивительно, что эти люди могли выдержать такое невероятное напряжение”{1767}. С учетом того, что речь идет о людях из страны с наименьшим опытом массового призыва, он был прав.
