Ни один исследователь со времен официального историка Первой мировой Эдмондса не сделал больше, чтобы опровергнуть эти представления, чем Джон Террейн, почти сорок лет упорно доказывавший, что Англия воевала настолько хорошо, насколько это было возможно в предложенных обстоятельствах. По мнению Террейна, альтернативы отправке Британских экспедиционных сил — а также наступлениям на Сомме и при Ипре — просто не существовало. “Бессмысленно искать причины [больших британских] потерь в чем-то, кроме вражеской мощи… и технического характера самой войны”, — писал он{1546}. Так же полагает и Коррелли Барнетт, хотя он при этом утверждает, что победа не помогла остановить долгосрочный экономический и стратегический упадок Великобритании, который был — по странной иронии судьбы — отчасти вызван ее неспособностью стать больше похожей на Германию{1547}.
Безусловно, найти убедительную альтернативу выигрышу войны на Западном фронте трудно. Во-первых, ничто так не способствовало бы победе Германии над Францией, как отправка большого количества британских солдат на длительную кампанию против Турции. Вдобавок успехи в Галлиполи мало что дали бы Англии. Главную стратегическую выгоду от них получила бы Россия, которой они могли помочь еще на шаг приблизиться к осуществлению ее давней мечты о контроле над Константинополем. Англия между тем приобрела бы только право поставлять за собственный счет России еще больше оружия через проливы. Вряд ли это можно назвать оптимальным вариантом использования британских ресурсов. Тем временем Франция погибала бы — и британские солдаты не могли бы ее спасать{1548}. В сущности, можно даже не без оснований предположить, что направление серьезного количества британских войск куда-либо, кроме Западного фронта, — будь то в Месопотамию, в Салоники или в Палестину — было стратегически пагубно. Успехи на неевропейских театрах, бесспорно, были полезны, когда дело дошло до расширения империи на мирных переговорах, однако если бы Германия победила во Фландрии и во Франции, любые ставки, сделанные на Ближнем Востоке, можно было бы списывать со счетов.
Что касается чисто морской стратегии, то она тоже не принесла бы англичанам победу над Германией. Хотя Германия и проиграла морскую войну, действия британского флота не сумели ни к чему принудить германское население: как мы видели, основные жертвы блокады принадлежали к социальным группам, не вносившим важного вклада в войну. Если бы Англия воевала только на море, она в итоге контролировала бы только моря вокруг Европы. Без армий, собранных Китченером, Германия выиграла бы войну на суше.
Таким образом, войну следовало выигрывать на Западном фронте. Однако это не означает, что главную стратегию, применявшуюся на нем, — то есть стратегию войны на истощение — следует признать безоговорочно правильной.
Идея войны на истощение была в ходу уже в октябре 1914 года. Именно тогда Китченер говорил Эшеру, что “Германия прекратит бороться, только истощив весь имеющийся у нее человеческий ресурс”. Сначала Китченер делал ставку на длительную перспективу. “Новую армию” он создавал с расчетом на то, чтобы вмешаться и переломить ход событий в стиле Веллингтона, когда французы сделают за него грязную работу и ослабят немцев. Сэр Чарльз Коллуэлл, возглавлявший Управление военных операций, очень подбодрил британское руководство, подготовив в январе 1915 года доклад, в котором доказывалось, что люди у Германии закончатся “в течение нескольких месяцев”. Спустя еще пять месяцев сменивший Коллуэлла в Управлении военных операций бригадир Фредерик Морис столь же уверенно предсказывал, что, если армия “не ослабит напор… мы истощим немцев и война закончится через шесть месяцев”. Сам Китченер полагал, что людские резервы Германии не истощатся до начала 1917 года. Тем не менее он считал, что нужно позволить немцам “тратить силы на дорого обходящиеся им попытки прорвать наш фронт”. С этим же была связана и обсуждавшаяся Бальфуром и Черчиллем в июле 1915 года идея “активной обороны, наносящей врагу максимально возможный ущерб, ощипывающей и подгрызающей его силы по всему фронту”. Врага следовало “ослабить… до полной неспособности сопротивляться” (Селборн), “вымотать” и “истощить” (Робертсон и Мюррей), заставить “окончательно израсходовать резервы” (Робертсон). Генералы даже начали устанавливать целевые показатели — например, в декабре 1915 года речь шла о необходимости довести германские потери до 200 тысяч человек в месяц{1549}. Французы рассуждали схожим образом. В мае 1915 года их Генеральный штаб заключил, что для “прорыва, успех которого можно будет развить”, требуется “настолько истощить врага… чтобы у него не осталось резервов для затыкания бреши”{1550}.
Однако вскоре “активная оборона” переросла в нападение. Генерал Генри Роулинсон первоначально планировал, что атака на Сомме позволит “убить максимум немцев, потеряв минимум наших”. Для этого предполагалось захватить тактически важные точки, после чего ждать, когда немцы контратакуют{1551}. “Мы сражаемся в первую очередь для того, чтобы истощить германские армии и германскую нацию”, — записал 30 июня в своем дневнике бригадный генерал Джон Чартерис. Впрочем, Хейг продолжал цепляться за идею прорыва, опасаясь, что в битве на истощение “наши войска истощатся не меньше — а возможно, и больше германских”{1552}. Его опасения не были беспочвенными, но массированное наступление, организованное им, обошлось Англии еще дороже. Как известно, потери британской армии за первый день Соммы составили 60 тысяч человек. Чтобы понять, что это значит, следует учесть, что обороняющиеся немцы потеряли только 8 тысяч человек. Когда прорыва не получилось, генералы снова вернулись к фантазиям об “истощении”: “Немцы изнемогают, у них кончаются резервы, и даже их пленные офицеры сомневаются, что им удастся избежать поражения”{1553}. На деле, даже если верить британским официальным данным о германских потерях и считать, что Германия потеряла на Сомме 680 тысяч человек, битва в целом кончилась ничьей (потери Англии составили 419 654 человек, Франции — 204 253 человека). Если — что более вероятно — германские цифры были точны и Германия потеряла 450 тысяч человек, тогда получается, что стратегия истощения работала против союзников. Даже Хейг задумался о том, что немцы, обороняясь, “истощают наши силы”{1554}. Нагляднее всего это продемонстрировало самоубийственное наступление Нивеля (апрель 1917 года), которое ни в коем случае не следовало предпринимать после отступления германских войск на линию Гинденбурга. К 15 мая французы потеряли 187 тысяч человек, а немцы — 163 тысячи.
Тем не менее, пока французы слабели, Хейг продолжал свои попытки истощать германские силы. Какими бы ни были успехи британского наступления при Аррасе в апреле — мае 1917 года, потери 159 тысяч человек всего за 39 дней они определенно не стоили. В мае Робертсон и Хейг продолжали в унисон твердить об “истощении и изнурении противника”, однако предпринятое на следующий месяц наступление при Мессинах все равно стоило англичанам 25 тысяч человек — при германских потерях в 23 тысячи. Истощением противника оправдывали и Третью битву при Ипре{1555}. Хейг по-прежнему мечтал о прорыве, хотя даже Робертсон стал признавать, что лично он “придерживается” этой стратегии, потому что “не видит ничего лучше” и потому что так ему подсказывает “чутье”. “Никаких убедительных аргументов в ее пользу у меня нет”, — указывал генерал{1556}. В итоге обе стороны потеряли около 250 тысяч человек. Трудно не согласиться со словами Ллойд Джорджа: “Хейга не волнуют потери. Он просто разбрасывается жизнями наших ребят”{1557}. Горькая шутка премьер-министра — “Когда я смотрю на чудовищные списки погибших, мне иногда хочется, чтобы нам нужно было поменьше великих побед” — била в самую точку{1558}. Самые тяжелые потери германская армия понесла весной 1918 года, когда Людендорф начал собственное наступление. К концу операции “Михаэль” они достигли 250 тысяч человек, англичане потеряли 178 тысяч человек, французы — 77 тысяч. К концу апреля потери выросли до 348 тысяч, 240 тысяч и 92 тысяч соответственно. В абсолютных цифрах это была очередная “ничья”, но Антанте — с учетом американских подкреплений — было проще переносить урон. Лишь в июне 1918 года британские генералы признали, что “вступать в бой на истощение” имеет смысл только “с тщательным расчетом и при необходимой артподготовке, обеспечивающей экономию человеческого ресурса”{1559}.
