До вечера мы лазили по всей крыше, искали хоть какой-нибудь лаз на чердак. Но все двери, ведущие с чердаков на крышу, были заперты. Изучали мы и дымоход: насколько широко его отверстие и можно ли по нему спуститься вниз. Но и этот путь, как выяснилось, не подходил для нас. Осмотрели карниз крыши: может, где есть пожарная лестница или хотя бы возможность спуститься вниз по вбитым кое-где в стену костылям, а затем незаметно пробраться в дом. Но возможность была и здесь только одна — сломать себе шею. Дом высокий: смотришь сверху — мороз по коже подирает.

Можно было бы попробовать добраться по стене до разбитых окон нашей квартиры. Но, как назло, стена была гладкая, без единого выступа. А там, где вдоль стен шла галерея, она была ниже крыши почти на три метра. Ясно было, что мы угодили в западню и у нас нет другого выхода, как вступить в состязание с высотой. Мы смотрели один на другого, но никто не решался и не хотел уговаривать другого.

— Потерпите, ребята, — сказал Денеш. — Не надо терять голову, только и всего. Люк закрыт. Но, может, через полчаса или через час его снова откроют. А прыгать или ползти вниз — слишком рискованно. Оставим это на самый крайний случай. Вот увидите, «шеф» скоро придет. Не бросил же он нас в беде.

Упоминание о «шефе» вызвало у всех возмущение.

— Подлец! Негодяй! — послышались возгласы ребят.

А я добавил:

— Жаба!

— Это точно! Жаба и есть! — повторил Йошка Лампа. — Человеческого в нем и капли нет! Люк он нарочно запер. А сам — кто знает, где он теперь. Плевать ему на нас!

Быстро смеркалось. Будто черным пологом задернуло небо. Кое-где тускло, подслеповато заморгали уцелевшие уличные фонари.

— Есть хочется, — состроив потешную гримасу, простонал Павиач.

— Скоро уж к вечерне зазвонят. А у меня живот к спине прирос. Сегодня был для нас страстной вторник, потом среда наступит — тоже страстная, а там жди и страстного четверга.

— Да заткнись ты! — прикрикнул на него толстяк Йошка. — Ты что же вообразил, что мы тут три дня торчать будем? Найдем какой-нибудь способ слезть вниз. Это уж точно. А есть хочется — откуси краюшку неба и жуй! Другого ничего нет. Мы тоже его жуем, воздухом запиваем…

Не знаю, что имел в виду Йошка, говоря: «Найдем способ». У каждого из нас была своя фантастическая идея, казавшаяся на первый взгляд элементарно простой для осуществления. Но уже в следующее мгновение мы знали, что все они неосуществимы. И потому мы лежали возле дымохода, время от времени подползая к люку посмотреть: не поддается ли крышка? Потом уже просто по привычке толкали крышку, потеряв надежду еще сегодня попасть в квартиру. Стали устраиваться ночевать на крыше.

Сначала дул холодный ветер, а когда он утих, заморосил дождь. Мы забрались под брезент, которым раньше мы накрывали оружие. Легли, тесно прижавшись друг к другу, и поглядывали на небо. Оно было совершенно черным. А я все искал на небе свою звезду, ту мою красивую, серебристую точечку, что полюбилась мне, успокоила меня в самый первый вечер на крыше. Где-то ты прячешься сейчас, скрываешься за черными тучами?

Рядом со мной лежал конопатый Аттила и так же, как я, смотрел в черное небо. По его плотно сжатым губам и очень серьезному лицу было видно, что он твердо решил не плакать, не хныкать, не жаловаться. Наверное, тот вечер, когда ему очень хотелось домой, к маме, был для него переломным. Трудности закалили его, и теперь в общей для всех нас беде он держался по-настоящему молодцом. Зато всех хуже было Йошке: он беспрестанно ворочался, стонал и гневно скрежетал зубами. У Дюлы же лицо было окаменелое, ничего не выражавшее, глаза тоже сделались большими и пустыми, а сам он упорно молчал. Мне хотелось как-нибудь утешить его, но что я мог сказать ему?

Вдруг Денет сказал:

— А что будет с нами? Допустим, отсюда мы еще выберемся. А потом? Жить в постоянном страхе? Мы же с оружием в руках… И не сдали его. Не послушались призывов. Нет, только бы мне на булыжную мостовую спуститься, а там уж я погляжу, где поближе граница. Как вы думаете, куда девался Жаба? Может быть, его «санитарная» машина уже мчится в сторону Вены? А?

Аттила, лежавший рядом со мной, повернул ко мне лицо. Словно хотел спросить: «Неужели и я так думаю? Неужели и для меня ничего не значит родина?»

Но неожиданно заговорил Лаци, лежавший тоже рядом со мной, только с другого бока:

— А я не буду спасать свою шкуру. Зачем? Вам этого не понять. Вы все здоровые. А мне врачи уже давно объявили смертный приговор. Залихорадит с утра, а я уже думаю: ну вот она, костлявая, пришла, стучится в дверь. Нет, вам это чувство не знакомо! Мама и папа мне ни в чем не отказывали, потому что знали: не жилец я на этом свете. Десять форинтов на карманные расходы мне давали. А попроси я хоть автомашину — и ту, наверное, купили бы. Какая-то опухоль у меня в голове. Вырезать — опасно. Так что остается ждать, когда я сам по себе… Это как по огненной лаве брести. Сидишь дома за уроками, ходишь в школу, круглый отличник, ешь, спишь, играешь, как все другие дети, и вдруг новый приступ. Мама пеленает тебя в мокрое полотенце, а ты дрожишь от страха. Ничего не болит, один только страх… И сплю спокойно, и даже сны вижу. Мне хочется видеть красивые, светлые, чистые сны…

— …Подонок ты. Вот с кем я связался! Борцы за правое дело — ты и Жаба…

Мы пытались растащить их, потому что жирный Йошка, считавший себя силачом, уже всерьез начинал задыхаться. А Дюла так разъярился, что совсем потерял рассудок. Даже когда он снова лежал на своем месте под брезентом, он все равно повторял, тяжело дыша, словно под грузной ношей: «Банда, мы и есть банда!»

— Давно уж по домам надо было нам податься! — выкрикнул вдруг лежавший подле меня Аттила, сел и, обращаясь к Дюле, затараторил: — Когда ты в субботу схватился с Жабой. Вот тогда, сразу после этого, надо было и уходить. Я так и знал: плохо для нас это дело кончится, если мы вовремя не уйдем!

Насилу удалось его успокоить. Я боялся, как бы с ним опять не начался нервный припадок. Он уже весь дрожал.

— Завтра будет полный о’кэй, — уговаривал его я. — Жаба хоть и темная личность, но просто так он нас здесь не бросит. А не вернется, ну и черт с ним! Выберемся отсюда и сами. Переползем как-нибудь на соседнюю крышу или позовем кого-нибудь из дома на помощь. Придумаем какое-то объяснение.

Я говорил, успокаивая малыша, хотя сам не верил своим словам. Просто хотел, чтобы страсти улеглись. Ребята притихли, но в голове каждый строил, наверное, самые фантастические планы. Мало-помалу успокоился и мой конопатый Аттила. В конце концов он зашептал мне на ухо:

— Домой вернемся, что делать будешь? За что примешься?

Я задумался, не зная, что ему ответить. На ум пришел наш цех, недоделанная работа, недоигранная партия в шахматы. И вдруг в моем воображении возник старый дядя Шандор и те самые слова, что он сказал мне на прощание: «Будь осторожен, сынок. Гляди не впутайся в какую-нибудь историю!»

«Как же я теперь туда вернусь? — думал я. — Как снова начну работать? Все пропало».

— Что будешь дома-то делать, как вернешься? — с ожиданием и надеждой повторил Аттила.

— Тихо-тихо буду сидеть, — в конце концов ответил я ему. — Как мышка.

Конопатый малыш не понял или не хотел понять. Он, наверное, в мыслях уже видел себя в бакалейном магазине и выбирал себе что повкуснее. Он лежал зажмурив глаза и шептал:

— А я буду счастливым-счастливым!

К полуночи ветер подул сильнее, холод стал покрепче пробирать нас. Мы теснее прижались друг к другу, так плотно, что слышно было, как стучат наши сердца: у соседа справа — Лаци Тимко и у соседа слева — раскосого Аттилы. Как мне было их жалко в эти часы, как я их любил! Бедные мои братья по несчастью. Наверное, и самого себя мне тоже было жалко. А ночь была такой черной и нескончаемой, и маленькая, ласковая серебряная звездочка, казалось, исчезла навсегда.

Никогда не думал, что ночь такая длинная. Я долго не мог заснуть, слышал, как ворочаются и сопят во сне ребята. На Йошку снова нашло ругательное настроение, и он принялся крыть на чем свет стоит Жабу, призывая на его голову все проклятия. Кто-то храпел. Цыганенок во сне как-то странно отрывисто порыкивал, словно превратился в собачонку. А конопатый Аттила вцепился в мою руку и так и спал, не выпуская ее. Наверное, ему снилось что-нибудь страшное. В конце концов и я задремал. Проснулся, когда уже начинал брезжить рассвет. Наступила страстная среда.