«Работал» он действительно ловко. Пока мы говорили, вернее, пока он говорил, взгляд его беспрестанно обшаривал толпу. И вдруг Денеш, на полуслове оборвав нашу беседу, как сквозь землю провалился. И так же неожиданно возвращался и как ни в чем не бывало продолжал разговор с того самого слова, на котором он его минуту назад прервал.

— …здорово все было, Ежик. Честно говорю — здорово. Я не жалею. Побывал в Париже, в Риме, в Афинах. Повидал белый свет. Какие города, дружище, какие автомобили! А что за женщины там у них! Мы же полные нули в сравнении с ними. Пустое место. Деревня, жалкая деревня — этот наш Будапешт. Ты только взгляни на заграничные денежки! Захватил я с собой несколько монет — тут показать.

Он позвякал мелочью в кармане, потом положил мне на ладонь.

— Это — итальянские, это — из Греции. А вот это маленькая, медная — французское су.

Я смотрю на монетки, и мною овладевает тоска по дальним странам. В мыслях я уже парю над синими морями. Но во мне уже зарождается возмущение, и оно тотчас же вырывается наружу, едва я начинаю говорить.

— Если все было так здорово, чего же ты, Денеш, сюда вернулся?

— Там, оказывается, тоже вкалывать надо. А это мне как-то не по нутру. Знаешь, я уже и здесь две профессии испробовал: ну не лежит у меня душа к постоянному месту. Люблю независимость. Когда ты сам себе хозяин.

Говорит он громко, с веселым бахвальством, но в его голосе мне все время чудится какой-то совсем не веселый тон, и от этого слова Денеша кажутся странными, неестественными. Охватившая меня на миг зависть проходит, и дальше я уже совершенно спокойно слушаю восторженные рассказы Денеша. Может, когда-нибудь и я повидаю те места, где бывал он. Но сейчас я жду не дождусь, когда он замолчит, чтобы спросить о том, что волнует меня больше всего.

— Как там Йошка? — говорю наконец я. — Ни слуху ни духу. Что с ним — не знаешь?

Денеш бросает на меня смущенный взгляд.

— Йошка? — повторяет он. — Н-да-а!

Он говорит это, словно припоминая, кто такой Йошка, и еще раз повторяет:

— Ах да, Йошка…

Тут он принимается разглядывать свои ногти, потом бросает взгляд на часы, подносит их к уху. Словно ожидает, что часы подскажут ему нужные для ответа слова.

— Наш Йошка, — непринужденно начинает он, — заболел в лагере. В Вене. Действительно, трудноват для него оказался путь, наверное, ему не стоило на это решаться. Тяжелейшее воспаление легких. А я в этот самый момент разрешение на въезд получил. В Африку. Не мог я ждать. Но ты не думай: я его одному своему знакомому перепоручил. Да и вообще там за ним присматривают… Там люди не такие, чтобы кого-нибудь в беде бросить. Но сам я о нем больше ничего не слыхал. Я ведь домой уже совсем с другого конца света возвращался…

Я слушаю Денеша и не могу произнести ни слова, будто мне кто-то сдавил горло рукой. Боже, ну как можно быть таким бессердечным? Теплый вечер, а меня начинает бить озноб. Как ушатом ледяной воды окатил меня Денеш. И сам как ни в чем не бывало долдонит свое, позвякивает иноземными медяками и даже предлагает их мне. На память. Потом он зовет меня с собой в танцевальную школу Геренчеров, где, как он говорит, у него много дружков и красивых девчонок.

— На заводе мы все равно больше не увидимся, — говорит он. — Меня туда не возьмут. Дядя Шандор и раньше-то меня недолюбливал. Да я, между прочим, теперь и зарабатываю побольше прежнего и сам себе шеф. Пошли, там поговорим. Расскажу тебе о своих похождениях такое — рот разинешь.

— Нет, Денеш, некогда мне. Домой пора.

— Всегда говорил тебе: тюфяк, — фыркнул он. — Ничем-то ты не интересуешься!

У меня заныло под ложечкой.

— Почему же ничем? — взглянув на него, возразил я. — Интересуюсь, к примеру: вернется к нам в страстной четверг Жаба или всем нам так и загорать на крыше дома, на улице Пратер? Волнующее дельце. Я от нетерпения все ногти обкусал.

Я хочу видеть Денешевы глаза. Может, они хоть на миг потеплеют. И он сбросит с себя проклятое бахвальство, скажет хоть слово правды. Но Денеш уставился на меня, будто не понимая: о чем это я? Потом махнул рукой, посмотрел на свои золотые, сказал:

— Ладно, мне пора. Ждут. Тут все равно больше делать нечего. Последний сеанс начался.

Толпа вокруг нас действительно поредела. Площадь перед кинотеатром затихла. Мы тоже пошли. До угла шли вместе. Потом, попрощавшись за руку, разошлись. Денеш напомнил:

— Каждую субботу и воскресенье вечером я — в школе танцев. Загляни как-нибудь.

— Ладно, — сказал я. — Может, загляну. Как-нибудь.

Денеш скрылся в уличной толчее, а я поплелся домой, всю дорогу думая: «Неужели Денеш в самом деле все на свете забыл? Неужели он уже не помнит того страстного четверга?» Невероятно, что он даже не вспоминал: ведь с того времени прошло всего несколько месяцев! Этого я никак не могу понять. Мне все это иногда даже снится.

Так и в этот вечер. Только закрыл глаза и вижу, будто я лежу на крыше того дома, на улице Пратер. Рядом со мной Йошка Лампа, Дюла Кочиш, цыганенок Павиач и Денеш. У каждого в руке винтовка, и все мы целимся в одну точку: в красный огонек, мерцающий внизу, в густом тумане, где, как мы думали, у костра греются солдаты, наши враги. Наши винтовки нацелены на костер, где шевелится, раскачивается чья-то тень. Вдруг раздается выстрел, и сердце мое принимается биться сильнее, как всякий раз, когда в плечо меня толкает приклад. И почти одновременно с выстрелом в глухой ночи раздается душераздирающий крик Жабы, а потом из тумана возникает и он сам — с перекошенным лицом, в залитой кровью гимнастерке.

«Проклятые щенки! — орет он. — Что вы наделали?»

Йошка Лампа дрожит и прячется за мою спину. А Дюла Кочиш смотрит на Жабу и говорит своим тихим, бесстрастным голосом:

«Так и надо! Не бойся, Йошка, ничего не случилось».

От злости лицо Жабы искажается еще сильнее. Он бросается на Дюлу. Тот не двигается с места. Жаба хватает Дюлу за плечо, пытается сбить с ног, но рука его захватывает пустоту, хотя Дюла по-прежнему стоит перед ним. И тут у Жабы подкашиваются ноги, и он, будто тряпичный, валится вниз, а Дюла смотрит на меня и улыбается. Я удивлен: ведь Дюла никогда не улыбался, всегда был какой-то печальный. Я впервые вижу его улыбку и удивлен, какой он, оказывается, славный и красивый малый. Мы просто никогда этого не замечали. Между прочим, мы никогда не верили ему, что ему всего лишь шестнадцать. А сейчас он выглядел еще моложе, даже моложе меня. Милый, славный парень, я в эту минуту почувствовал, что мы — я и он, — наверное, подружились бы, если бы…

Во сне я не могу понять: что значит это «если бы» и почему мы не могли и в самом деле с ним подружиться. Я шагнул к Дюле, но он стал куда-то отплывать от меня. А у меня вдруг заныло сердце и так сдавило грудь, что я не мог дышать. Я судорожно стал хватать ртом воздух, ушиб себе руку о край кровати и проснулся.

Я провел рукой по лицу, оно все было мокрым от слез. Я удивился: Дюла, сколько я его знал, никогда не улыбался — это верно, но ведь и я тоже никогда не плакал! Проснувшись, я уже знал, почему я не смог подружиться с Дюлой. Но я был рад — пусть хоть во сне — еще раз снова увидеть его. И я подумал: «Хорошо, что я не забыл недавнее прошлое так скоро, как этот Денеш».

Да я и не хочу забывать, что произошло со мной в ту осень!

И я решил сесть и записать все, как было. Все до самых мелочей. Это как бы мой долг перед Дюлой Кочишем. Недаром же он стоял и смотрел на меня во сне так, что у меня сердце защемило…

В школе нас учили: сочинение состоит из трех частей — введение, основное содержание и заключение. Введение я никогда не любил. Но думаю, что до того, как рассказать о самих событиях, надо хотя бы коротенько сказать о себе.

Наверное, у каждого человека есть свои планы на жизнь, желания, мечты. Так и моя старшая сестрица, Хенни, например, в прошлом году, в октябре, мечтала выйти замуж за Ферко, черноусого студента из Политехнического, с которым она проводила все дни. Он-то и забивал ей голову всякой ерундой. Может, потому Хенни тогда и начала относиться ко мне все хуже и хуже. Впрочем, я никогда не был для нее предметом гордости, а тут она вообще стала посматривать на меня свысока. Другую свою сестру, Агнешку, я любил больше, хотя и она не выказывала особого почтения к моей персоне. Но у нее хоть были родственные чувства ко мне, а я со своей стороны тоже хотел, чтобы когда-нибудь она заняла наконец первое место на соревнованиях по настольному теннису. Проворная, ловкая девчонка наша Агнеш, пусть и не такая стройная и хорошенькая, как Хенни, которую усатый Ферко сравнивал с Дианой — греческой богиней охоты. Словом, Агнеш была мне по душе — в ней больше от жизни и меньше от статуи. С ней и поговорить можно, хоть и не часто мы разговаривали. Мама, наша тихая, робкая и немногословная мама, тоже мечтала о своем: поменять квартиру, чтобы иметь хотя бы одну комнату с окнами на улицу. Вместо этой двухкомнатной, смотрящей во двор-колодец. Мы иногда даже днем сидим со светом. А у мамы очень плохое зрение, поэтому понятно, что она больше нас всех мечтала о светлой комнате с окнами на улицу.