Один за другим спрыгивали они в комнату, но я ждал с нетерпением шестого, Дюлу.

В самом конце Денеш и Лаци Тимко осторожно спустили вниз и его. Теперь он лежал на диване с закрытыми глазами. Глядя на него, я забыл сразу обо всем: о том, как, рискуя головой, полз я по стене к Йошке Петри. Мне казалось, что я снова на крыше, и, схватив его руку, я зашептал:

— Придешь домой…

О, если бы он отозвался на мой голос, позвал меня, как там, наверху: «Андриш, Андриш!»

Но Дюла молчал, и я уже почти жалел, что ушел, оставил его.

— Нельзя терять ни минуты! — торопил Денеш. — Понесли его скорее…

— Брось ты выдумывать! — отмахнулся Йошка. — А впрочем, если хочешь, я готов. Пошли. Только дай я сперва чего-нибудь погрызу.

— В эту обитель меня больше не заманишь и калачом! — скорчил гримасу цыганенок Павиач. — Но на память я что-нибудь отсюда прихвачу.

Лаци тоже прошелся по квартире, окидывая взглядом комнаты. Прежде мне казалось, что мы долго-долго здесь жили вместе. Но теперь для меня все было здесь неприветливым и враждебным.

— Надо же! Нигде ни письма, ни записки! — закончил осмотр квартиры Лаци. — Жаба захватил все свои вещички и удалился, не попрощавшись.

— Ничего, он об этом еще пожалеет! Рассчитаемся, даст бог! — усердно набивая рот едой, погрозил отсутствующему «шефу» Йошка.

Я же посмотрел на Дюлу, бледного и едва подававшего признаки жизни, и подумал:

«Чем он рассчитается с нами вот за это? У Жабы всего одна жизнь, а это слишком ничтожная плата за жизнь нашего Дюлы».

Мы с Лаци завернули раненого в шерстяное одеяло, после чего Денеш и я осторожно подняли его с дивана. Окинув последним взглядом квартиру Кубичеков, мы двинулись вниз по лестнице, навстречу черному, охваченному бурей городу. Мы больше не боялись кого-нибудь встретить. Дворничиха знала Денеша как племянника Жабы. Когда она выглянула из двери своей квартиры, Денеш небрежно кивнул ей:

— Мои приятели. Пришли ко мне в гости, да вот застряли. А его вот зацепило, — кивнул он на Дюлу. — Хотели врача вызвать — телефон не работает. Попробуем сами дотащить до больницы.

Дворничиха, перепуганная, бледная, худая, сочувственно посмотрела на нас, сбегала за ключом, отперла парадное.

— Вы там поосторожнее, ребята, — сказала она. — На Большом Кольце все еще стреляют.

И вот мы уже возле переулка Корвина. Осторожно ступая среди груд кирпича, мы наконец добрались до больницы Рокуша.

— Зачем мы все-то туда попремся? — забормотал Йошка. — Только внимание на себя обращать? Начнутся расспросы. Вы скажите: больше я вам не нужен? Тем более, что я живу тут рядышком. Заскочу-ка я лучше домой. Может, еще встретимся. Заварушка эта долго протянется. А значит, и я пока из игры не выхожу.

Зато Лаци и маленький Аттила ни за что не хотели оставить нас. В больнице — в холле и по коридорам — повсюду койки, койки. У врачей и сестер усталые лица.

Мы стали в сторону и ждали, когда кто-нибудь подойдет к нам. Нас не очень волновало, что мы скажем, когда начнутся расспросы. Скорее бы пришел врач. Минуты нам снова казались часами, пока, наконец, появились носилки и Дюлу положили на них. Он был недвижим.

— Ничего, врачи знают, что делать. Спасут его, — надеялся и верил я.

Но вот наконец и врач. Носилки подняли, понесли в операционную. А мы стояли в углу коридора, в оконной нише, и смотрели на улицу, на густеющую темноту.

Наступала ночь. Смертельно усталые, мы едва держались на ногах, но нам и в голову не пришло поискать место, где бы присесть.

— Сейчас, наверное, его оперируют? — то и дело принимался шептать Аттила.

— Может, про нас уже и забыли? — обеспокоенно и громко спрашивал Лаци.

Время от времени из операционной кто-нибудь выходил, но у нас не хватало смелости подойти и спросить. В жарко натопленном коридоре тошнотворно пахло больницей. После стольких дней на воздухе нам было непривычно душно и жарко. Как в пекле. У Аттилы разболелась голова. А я после двух дней голода вдруг почувствовал какую-то невесомость, и все вокруг вдруг заволокло откуда-то взявшимся туманом. Прислонившись к стене, мы медленно погрузились в сон. Аттила чуть даже не грохнулся на пол.

Наконец за окном забрезжил рассвет. Грязно-серый полумрак сменил черноту ночи.

Чтобы не упасть, я ухватился за подоконник. Меня качало, как на палубе корабля, в бурю.

«Вот и наступил четверг, — подумал я. Потом на миг вспомнил Жабу. — Интересно, вернется он в дом — отодвинуть засов с крышки люка?»

На улице мерзкое, туманное, закопченное утро. Меня все еще качает, словно на палубе корабля, в бурю. Я взял малыша Аттилу за руку, потому что он шел еще менее уверенно, чем я, дрожал всем телом и беспрестанно всхлипывал.

«Нельзя оставлять его одного», — подумал я.

— Ты успокойся, приди в себя. А то тебя родные не узнают. Давай я провожу тебя до дому, — сказал я ему, а про себя подумал: «Вот за этого я все время боялся, опекал его. А смелого, сильного Дюлу — никогда. Дюла сам для меня примером был. Ему не нужна была моя опека».

Денеш попрощался с нами на углу Вешелени, Лаци Тимко — на площади Клаузаля. Он все еще боролся с рыданиями, и губы у него дрожали. Малыш Кулач жил на площади Ворарош. У ворот он долго пожимал мне руку.

— Приду к тебе сегодня же. Самое позднее — завтра!

«Не выпустят тебя больше на улицу», — подумал я, но говорить ему ничего не стал, только похлопал по плечу.

— Иди и больше не реви!

Он ушел, шмыгая носом, раза три обернулся на ходу, посмотрел на меня благодарным взглядом и скрылся за поворотом лестницы.

Теперь ноги сами несут меня к дому, где жил Дюла. Мне нужно поговорить с его мамой, рассказать, как все произошло. Это сейчас самое важное для меня дело.

И вот я уже на их улице, уже возле его дома. Но у самых ворот я вдруг останавливаюсь. Это тяжелее, чем лезть по стене. Тяжелее, чем проползти от слухового окна до балкона. Это тяжелее всего на свете. Я вижу перед собой его маму, красивую русоволосую женщину, такую, какой я представлял себе по его рассказам. Теперь она, наверное, уже не русая: в волосах появилось много седины.

Я вдруг круто поворачиваюсь и иду назад. Ноги тяжелые, будто свинцом налиты. Лучше я в другой раз, когда-нибудь еще, когда наберусь смелости.

Я не иду, а плетусь — медленно и устало, с тяжелой ношей на плечах. Уже совсем рассвело. Вот ты и пришел, мой четверг. Да, пришел. Самое трудное утро моей жизни.

Ровно две недели, как я ушел из дому. Две недели назад, в четверг, ушел, вместо того чтобы стоять в очереди за жирами. Но сейчас у меня было такое ощущение, будто я не был дома целый год. Вверх по лестнице я поднимался медленно-медленно; когда же пошел по галерее, у меня заколотилось сердце. Ну, а возле кухонной двери меня вообще охватил страх: кого-то я найду дома и что скажет мама? У меня даже в ногах началась дрожь. Я стоял у двери и не решался постучать. Но тут мама сама подошла к двери, словно почувствовала, что я пришел, и впустила меня.

Греется утюг на газовой плите; на столе — ворох выстиранного белья. Варится суп в знакомой красной кастрюле. Как замечательно он пахнет! Кастрюля не накрыта, и от нее поднимается вверх теплый пар.

— Мама, — говорю я. — Родная! — И мне хочется добавить: «Я так хочу есть!»

Мама не обнимает меня и только вдруг бледнеет. С минуту она стоит передо мной, потом опускается на табуретку, уронив на колени руки. У нее ужасно усталый вид. Она тяжело, очень тяжело вздыхает. И закрывает на миг глаза. А потом открывает их и с укоризной смотрит на меня.

— Пришел?

Только и всего.

Но на лице ее — ни удивления, ни гнева. Как будто не две недели, а целый год не было меня. Странный, пристальный у нее взгляд и горькие морщины у рта. Да, мать, ты у меня постарела!