Верндт дал полную электрическую силу. Термометр поднимался в бешеной скачке.

8000… 8300… 8500… 9000!..

— Внимание! — предупредил снова Верндт.

Нервы были напряжены до последней степени. Точно коварный зверек, поблескивала кашеобразная масса в плавильной чашке.

— 9500–9600…

Вещество вдруг как-то зловеще успокоилось. Нагель удивленно заворчал:

— Почему не испаряется остаток? Он точно пожирает весь жар! Ведь он должен же испариться в открытом тигле!

— Последний газ…

…улетучился, — хотел сказать Верндт. Но он не успел этого выговорить. В зале раздался такой страшный взрыв, что тяжелый металлический шкаф весь сотрясся. Инженер, привыкший к самым сильным взрывам, невольно отскочил назад. Но он сейчас же снова заставил себя приставить глаз к чечевице. С губ его сорвалось тихое восклицание удивления. Он повернул винты и втянул голову. Не отрываясь, продолжал он смотреть наружу.

— Ну, вот, теперь мы имеем удовольствие сидеть в темноте, — засмеялся Нагель. — Метеор оказался не из папки. Он требует уважения, чорт возьми!

Думаску весь дрожал. Необычность происходящего действовала на его нервы.

— Электричество…?

Верндт не отвечал.

— Будьте добры, Нагель, подойдите сюда! — произнес он медленно, странным тоном. Ассистент нащупал трубу и отодвинул ее в сторону.

— Труба сломана!

— Нет!

— Но я ничего не вижу. Снаружи все черно, как уголь.

— Так вы тоже ничего не видите? — послышалось только несколько секунд спустя. — Видите вы меня перед собой?

— Нет, тут, ведь, темно, как ночью. Египетская тьма!

— И эту руку мою вы тоже не видите? Я держу ее перед вашими глазами.

— Нет. Ничего не вижу.

— И снаружи вы тоже ничего не видели? Хоть я и зажег отсюда несколько ламп в зале…?

— Как? Снаружи зажжены лампы?..

— Все триста.

— Так электричество повреждено?!!

— Оно в полном порядке. Ваш аппарат работает. Я слышу, как он жужжит.

— Действительно!

— Зал должен быть освещен лампами силой во много тысяч свечей. А мы ничего не видим.

В течение нескольких секунд не было никакого ответа. Только с места, где был Думаску, послышался стон.

— Так мы… значит… ослепли? — спросил он дрожащим голосом.

Нагель в отчаянии стал под маской тереть себе глаза. Ни малейший проблеск света не попал на сетчатую оболочку. По спине его пробежала дрожь, точно от холодной руки. Значит он, действительно, ослеп? Муж Мабель — слепец? Его учитель и божество навсегда калека? Это не может быть!

Он вдруг почувствовал безумную жажду жизни. Как сумасшедший бросился он к радиофонам, соединявшим внутренность шкафа с главным зданием.

— Я уже тоже пробовал, — послышалось возле него. — Нет никакого ответа!

— Но что же делать!

Голос инженера звучал серьезно и твердо.

— Нам остается только думать. Надо сдерживать нервы, буйство не приведет ни к чему.

— Мы слепы? Действительно слепы? — снова спросил Думаску.

— Повидимому, да, но я не могу этому верить. Что-нибудь должно нас убедить в этом. Где вы, Думаску?

— Здесь, в этом углу.

— Где ваш кино-аппарат?

Болгарин подал ему руку и потащил его через мрак. Верндт очутился у проволок.

— Мы должны попробовать вызвать здесь какой-нибудь свет, электрическую искру. Если мы и тогда ничего не увидим…

Он не договорил фразы. В его сомнении все почувствовали ужас. Верндт нащупал в темноте кабель и провел по нему рукой до зажимов. Пропитанные перчатки его костюма защищали его от электрического тока. Он медленно и с большим напряжением сгибал концы проволок, все ближе и ближе… В темной камере была мертвая тишина. Мысли всех были направлены только к одному, к тому, что должно было решить их судьбу, и разгоряченные глаза впивались во мрак.

И вдруг все одновременно вскрикнули… С треском вспыхнула ослепительная искра. Это было освобождением от ужаса. В невыразимом восторге смотрели они на нее.

Инженер разъединил концы проволок.

— Значит, мы не… слепы! Несмотря на этот мрак в зале! — радостно сказал он. Только теперь понял его ученик по тону его голоса, что должен был пережить этот человек за последние минуты. Какие чувства должны были бушевать в нем в те мгновения, когда решался вопрос, помешает ли ему слепота решить загадку, ради которой он пожертвовал всем. Мысль о смерти вряд ли могла испугать его. Его, безконечное число раз смотревшего в глаза самой страшной смерти. Но ослепнуть, — ослепнуть, не достигнув цели! Уйти с арены исследований теперь, когда мрак только еще начинал рассеиваться! Когда перед ним вставали еще новые загадки!..

Нагелю вдруг стало стыдно перед учителем. Ему стало стыдно за свой эгоистичный страх за жизнь. Что значил он со своей судьбой перед этим избранником!

В неудержимом ликовании он схватил руку учителя.

— Вы спасены, — сказал он проникновенно.

Верндт дал ему руку, но сам не выражал ничем своей радости. Его острый ум снова заработал и уже видел новые опасности.

Думаску оправил на себе одежду.

— В этой будке до ужаса жарко!

Нагель вдруг насторожился. Он только сейчас заметил, как силен был жар.

— Жарко? Но наши костюмы настолько изолируют от жара, что мы совершенно свободно можем перенести температуру в сто градусов.

Верндт перебил его.

— Значит там, в лаборатории, жар так велик, что мы, несмотря на все, уже чувствуем его здесь.

— Смотрите! Смотрите! — закричал болгарин.

Остальные уже тоже обратили внимание. Из темноты выступал красноватый цвет, становившийся все ярче. Во мраке стали все резче и резче обрисовываться контуры.

— Окна! — воскликнул Нагель.

Теперь было совершенно ясно, что окна камеры раскалены до красна. Сначала раскалились металлические части, потом стекла, разгораясь все ярче и ярче…

— Стекло… эта жара! — произнес пораженный Думаску.

— Это должны быть тысячи градусов… они пропитаны…

— Но они раскалены только извнутри. Снаружи мрак!

Ученые лихорадочно следили за усилением жара, за все более и более разгоравшимися окнами. Они чувствовали себя в своих костюмах, как в инкубаторах. Каждый из них с ужасом сознавал, что их ждет, если жара в лаборатории не уменьшится. Пылающее окно было страшной угрозой. Красный свет стал ясно распространяться на стены и крышу камеры. Что случится, если она расстает! Ведь окна толщиной с руку уже стали размягчаться и вогнулись в камеру, точно гуттаперча! Что, если в их герметическую камеру проникнет газ, наполнявший лабораторию и пожравший там весь свет?

— Я задыхаюсь! — простонал Думаску. Ему казалось, что он дышит жидким пламенем. Верндт тоже тяжело дышал. Свет этого адского огня ложился тяжестью на глаза и на легкие. Точно подхлеснутая, мчалась по артериям кровь. Никто уже не говорил. В темноте раздавалось только стонущее дыхание.

— Мы изжаримся на смерть! — послышалось, точно вздох.

Никто не знал, кто произнес эти слова.

Мозг казался раскаленным горном. Точно гигантское огненное колесо вертелись мысли все на одном и том же: изжариться… растаять… белок в крови должен от жара свернуться… дыхание кислородом… смерть от сожжения… смерть от удушения…

Отсвет раскаленных окон упал на трубы, на цифры…

— Измеритель воздушного давления, — хрипло закричал Нагель, — воздушное давление снаружи…

— Верхний свет… вентилятор зала…, — Думаску хрипел. — Он должен открыться…

— При давлении в 860 миллиметров, — был едва слышный ответ.

Нагель склонился к самой скале.

— 850. Поднимается слишком медленно. 851–852. Жара ростет быстрее и слепит глаза. Я уже не могу разбирать делений от боли.

Как зачарованные, смотрели все, не отрываясь, страдающими глазами на огонь. Не остановится ли, наконец, накаливание в лаборатории?

— 854–855.

Паузы казались вечностью. Соперничая в адском беге, мчалась кверху ртуть, показывая усиление жара и воздушного давления. Кто останется победителем? Вопрос шел о жизни… дело было в какой-нибудь секунде… Пол уже жег ноги, даже сквозь непроницаемую одежду. Было ли это концом? Ужасным концом? Задохнуться, сгореть в огненной печи… Уже! Точно занавеску выгнуло пламенеющее стекло в окне, и на нем образовались продольные складки…