— Отец, — рассказывал юноша, — выгнал его из дома за то, что он не держал «ураза», — великого поста мусульман, — не ходил в мечеть и смеялся над муллою. Юноша не заглядывал в Коран, а все читал книжки, которые ему в Ялте подарили красивые русские девушки в красных повязках. За это отец и старики выгнали его из аула, как заразу, и только сестра Эмине раз в неделю ходит сюда на яйлу, приносит брату чистую рубашку и десяток тайком испеченных лепешек. Он ее ждет здесь каждую пятницу — день отдыха, когда старики чабаны делают свой «намаз» и молятся аллаху.

Ждал он и нас. Он догадался сразу, что мы те самые гяуры, которых старики деревни и мулла поручили чабанам затравить собаками и не допустить до сбора травы в «Долине Супружеского Согласия».

Старики рассказали, что мы хотим унести из гор те травы, у которых есть два корня, сплетенных, как две руки в дружном рукопожатии, и которыми «хаджа» лечит татарских глупых баб, надоевших своим мужьям.

Услышав это, наш будущий приятель сам проник в долину, нарвал несколько этих колдовских корней и убедился, что не было ни грозы, ни грома, чтобы поразить его, как предвещали старики и мулла.

— Вот корень. — Тут юноша достал из-за своего широкого пояса прекрасный образчик двойных клубней дикой орхидеи, которую и мы искали, чтобы сдать ее в наши аптеки.

Юноша признался, что давно уже ждал случая увидеть нас и попросить взять его и сестру с собой в город, где старики и муллы не имеют никакой власти. Он обещал показать нам дорогу к долине, где ростут эти орхидеи, и уберечь нас от чабанских собак, караулящих нас на пути.

— Эй, Эмине, иди сюда, не бойся, — вдруг закричал он, делая знаки рукой маленькой татарке, появившейся на опушке леса и остановившейся в недоумении, при виде своего брата в кругу чужих, городских людей.

— Не закрывай лица яшмаком (чадра), — это наши друзья, они возьмут нас отсюда обоих.

Союз был заключен. Наши спутницы приняли 16-летнюю Эмине, как доброго друга.

Чтобы не попасться на глаза старикам, Мемед повел нас в обход каменного уступа яйлы, вдоль опушки леса и, наконец, сделав версты три крюка, мы выбрались на прелестное плато, защищенное от холодных северных ветров бело-розовыми скалами известняка. Красота этого места превзошла все наши ожидания. Представьте себе пологую, залитую солнцем котловину, огражденную как рамой с одной стороны розовыми скалами Юрских известняков, а с другой — темно-зеленою зарослью приземистого можжевелового стланика (карликовая порода высокогорного крымского можжевельника, никогда не растущего вверх, а как бы стелющегося по земле). Изумрудный ковер альпийского луга был украшен мириадами крупных голубых и фиолетовых стрелок цветов двух пород дикой орхидеи. В воздухе носился тонкий аромат, напоминающий слегка запах левкоев.

Нам казалось, что с этим ароматом цветов мы пьем свежесть весенних сил природы, здоровье и яркие лучи солнечного света, которыми был залит этот сказочный уголок Крымской яйлы. Мемед стал на страже, взобравшись на один из крупных обломков скал на краю поляны, а мы принялись, не теряя времени, делать наш сбор клубней салепа, выкапывая ножами и палками двойные клубни орхидей.

Стеснявшаяся вначале Эмине теперь деятельно помогала нам, набирая клубни в узелок, сделанный ею из платка, которым, по мусульманскому обычаю, ей полагалось закрывать лицо при посторонних.

Мы уже готовились закончить наш сбор, как вдруг в стороне раздался лай доброго десятка звонких собачьих глоток.

— Нас заметили, — с отчаянием крикнул Мемед, прыгая со своего наблюдательного камня. — Это проклятый одноглазый старик Ибрагим! У него самые злые овчарки. Скорей! В пещеру Биюк-Коба!.. Это недалеко… Скорей, иначе овчарки разорвут в клочки.

С тяжелой ношей мешков мы развили такую скорость, которой могли позавидовать и зайцы на яйле. Мы бросились за Мемедом через холмистый перевал к зиявшей вдалеке черным пятном расщелине в скалах. Когда мы достигли уже вершины перевала и готовились скатиться вниз к темному отверстию в горе, я оглянулся назад и увидел, как с вершины соседнего гребня, по пологому зеленому скату, на нас несется широким полукругом лающая и завывающая свора овчарок, науськиваемая с вершины двумя старыми чабанами с длинными посохами в руках. Несколькими отчаянными прыжками и скачками через камни мы достигли, наконец, узкого каменного входа в пещеру и ползком забрались под темные и холодные своды большой промоины, имевшей вид громадного каменного зала, стены и потолок которого были украшены гигантскими каменными сосульками — сталактитами. Вода веками размывала толщу рыхлых юрских известняков Крымского хребта и, просачиваясь сюда, в эту промоину, каплями падала с потолка, — испарялась и увеличивала год от года известковые натеки на каменных сосульках.

Чабаны не любили этой пещеры и не часто заглядывали в нее. Несколько человеческих черепов и костей человеческих скелетов, валявшихся у одной из стен пещеры, свидетельствовали о какой-то драме, разыгравшейся неизвестно когда под мрачными сводами Биюк-Коба и это место уже давно было объявлено стариками «нечистым», куда не следует без особой надобности заглядывать правоверному. Пока наши женщины пугливо жались друг к другу, разглядывая белевшие в полумраке на полу пещеры человеческие кости, мы приняли меры для самозащиты. Вооруженные камнями и дубинами, мы стали у низкого и узкого входа в пещеру, собираясь дружными ударами разможжить голову первой же овчарке, которая сунется в наше убежище.

Но, повидимому, чабаны решили взять нас измором, зная, что все равно, рано или поздно, мучимые голодом, мы должны будем показаться у выхода из пещеры. До позднего вечера мы слышали над собой глухие отзвуки собачьего лая и окрики старых пастухов.

Когда погасли последние лучи дня, скупо пробивавшиеся в наше подземелье через единственную глубокую и узкую щель входа, мы собрали в кучу сухую траву, листья и сучья сухого можжевельника, валявшиеся на земле, и развели костер. Пламя костра, то угасая, то вспыхивая, освещало теперь хоть на короткие промежутки всю громаду пещеры.

Красноватым заревом загорались колонны сталактитов на стенах и потолке пещеры и тысячами бриллиантовых блесток играли капли воды, стекавшие с древних сводов Биюк-Коба. Это был первый вечер, когда поэт Гольцкопф не декламировал своих стихов. Скучный и мрачный, сидел он у костра на камне и с ужасом смотрел на белые черепа у стены.

Он говорил вслух, беседуя с самим собою.

— Безумный поэт, зачем ты здесь? Зачем оставил ты веселые, смеющиеся города, залитые солнцем и человеческой радостью. Зачем пошел ты в эту каменную братскую могилу в горах? Неужели затем, чтобы неделями сидеть здесь и ждать быть разорванным злыми собаками, караулящими у входа, или погибнуть от голода и сложить свою гордую голову здесь, рядом с этими белыми черепами, смеющимися страшным и беззвучным окостенелым смехом! Нет! нет, никогда! — Прочь отсюда, безумец! — Он кидался к черным сталактитовым стенам, обшаривая их и искал какого-нибудь выхода в гладкой отполированной веками и водой каменной громаде. Другого выхода нигде не было видно.

Когда костер наш разгорелся и языки пламени лизнули высокие своды пещеры, с них сорвалась с пронзительным писком целая стая спавших здесь летучих мышей; они бились, летая по пещере, близко проносились около лица, едва не задевая нас своими мягкими, кожистыми летательными перепонками. Некоторые из них падали на землю и, противно карабкаясь крючковатыми пальцами, ползли к выходу из пещеры.