Проплутав полдня по обрывистым горным тропинкам, ведущим куда то ввысь, по скалам и отрогам гор, мы подходим, наконец, совершенно измученные, к татарскому селению, чтобы просить себе знающих местность проводников.

Минуя узкие улицы аула, застроенные саклями, как сотами, прилепившимися к отвесным краям обрыва, мы выходим на площадь перед мечетью. Здесь уже есть большой дом с эмблемой серпа и молота. Но великий ураган революции не сразу может поднять глубины и низы народного океана. В этом мы убеждаемся с первых шагов. Добрейший Мустафа-эффенди, председатель сельсовета, не может оказать нам, при самом горячем желании, никакой помощи.

Старики деревни, с муллой во главе, узнав о цели нашего путешествия, в один голос говорят: — «Олмас»! — (нельзя, недозволено). Нельзя в Великий Рамазан, пост мусульман, когда правоверному запрещается днем принимать пищу и только с восходом первой звезды он может утолять свой голод, нельзя в это время рвать или копать растения. Все созданные аллахом травы копят в это время свою силу и в особенности те растения, которые аллах назначил на пользу человека. Это — бабуган или целебная белладона, «такыр-трава», растущая на Яйле, а также травы, растущие в долине «Супружеского Согласия». Они не могут быть сорваны человеком раньше, чем Магомет назначил срок «Курбан-Байрама» или великого праздника, когда, после заклания баранов, начинается и время покосов, и сбора трав. Так сказал мулла, так подтвердили и старейшины деревни, поглаживая свои длинные седые бороды.

Нам оставалось только отправиться дальше, чтобы своими силами, без проводников, искать пути к загадочной вершине Бабуган-Яйлы.

Потерявшись под зеленым пологом лиственных лесов южного склона Крымских гор, мы сразу оказались вне закона. Это полоса военных действий. Здесь разгуливают шайки белозеленых, требующих от каждого встречного горожанина предъявления креста на шее или других вещественных доказательств непричастности к революционной работе, а с другой стороны здесь постоянно рискуешь встретиться и с карательными отрядами, склонными видеть в каждом, «без дела шатающемся по лесу городском человеке» врага революции.

Печати советских учреждений на наших документах и мандатах как будто — наше оправдание, а с другой стороны — улика, влекущая за собою расстрел и зверскую расправу белозеленых. Поэтому на первой же остановке в лесу у костра мы решили уничтожить все документы, делавшие нас членами оффициальной советской миссии и остаться буквально в положении «голых людей» на голой земле.

Когда поэт Гольцкопф размешал веткой в костре пепел от наших мандатов, сделавших нас равно бесправными и перед карательными отрядами, и перед бандами бело-зеленых, мы решили не идти проторенными дорогами и тропинками, а скрываться от всяких встреч, чтобы целыми пройти зону горных лесов, ставшую ареной сражений. Целый следующий день карабкались мы по скалам, прячась в кустах при малейшем шорохе. Мы видели на дороге одинаково свирепые и одинаково оборванные фигуры всадников разных отрядов, из которых одни носили на головах «буденовки», а другие — кубанские папахи. Мы не разводили первую ночь и костра, а питались разболтанной в воде мукой, чтобы не быть обстрелянными враждующими сторонами. Мы лезли все выше и выше в горы без дорог и тропинок. Перед нами смешались зоны горной растительности; из полосы веселых лиственных лесов дуба, граба, дикой груши и яблони, мы поднялись в величественный пояс буковых лесов, где серые колонны бархатно гладких стволов среди желтого ковра опавшей листвы напоминают великолепие древних храмов египетской или древне-эллинской постройки.

Здесь, где мертвый покров желтых листьев заглушает шаги и звуки, и только гулкий рев оленя говорит об обитаемости этих первобытных мест, мы нашли по обрывам и осыпям земли целые заросли высоких травянистых растений с черными и зелеными ягодами. Это были знаменитые заросли белладоны, листья и ягоды которой содержат страшный яд — атропин, такой важный в медицине, где употребляют его в минимальных дозах при удушье и в глазных болезнях.

Богатый сбор листа белладоны был одним из призов, вознаградивших нас за наши лишения в пути.

Мы остановились здесь на несколько дней, набили наши мешки свежим, чуть завяленным на солнце листом белладоны. Мы увеличивали запас листьев по мере того, как таяли в наших местах запасы питания. Мы съедали последние крохи хлеба и муки. Это был торжественный ритуал поглощения последних крох человеческой пищи, после чего мы готовились уже перейти на питание земляникой, корнями диких растений и буковыми орешками. У костра в эту минуту царило гробовое молчание; каждый сознавал всю серьезность положения и только один поэт Гольцкопф легкомысленно возглашал свой эго-футуризм в стихах, от которых пропадал всякий аппетит. В конце концов мы запретили ему декламировать в нашем обществе у костра и он уходил под дальние своды буковых крон, чтобы в одиночестве тешить себя творениями своей чрезвычайно своеобразной музы.

После одной из таких отлучек он неожиданно явился к нам с целым мешком муки на плечах. Изумлению нашему не было границ, когда он рассказывал нам необыкновенную историю приобретения этого сокровища. Оказывается, что наш поэт вышел на горную просеку проезжей дороги, стал в обычную любимую свою позу разгневаннаго Юпитера и начал декламировать стихи голосом, которому могло бы позавидовать целое стадо оленей.

Как раз в это время по горной тропе спускался татарин с вьюками только что размолотой на горной мельнице муки.

Увидев лохматого поэта-футуриста без шапки, с голой шеей и грудью, в безрукавной кофте оранжевого цвета, зычным голосом произносящего страшные и непонятные заклинания, он принял это видение не то за злого духа лесов, не то за бандита, умилостивить которого во всяком случае можно лишь щедрым даром. Сбросив на землю один из мешков муки, татарин стегнул свою лошаденку и поспешил скрыться за изгибами дороги. После Гольцкопф говорил нам, что ни разу в жизни его литературные выступления не вознаграждались так щедро.

Для нас же этот мешок муки был истинным спасением от голода. Мы провели в лесу целую неделю и за это время успели набить свои мешки корнем валерианы, в изобилии растущей здесь по опушкам, и набрали изрядное количество пучков коры крушины, ценной как желудочное средство. Когда после этого мы выбрались на окраину леса, выше которой поднимались только одни горные луга яйлы или пастбища, мы чувствовали себя совсем одичавшими лесными людьми.

Нам оставалось для окончания наших ботанических сборов добыть еще некоторое количество душистой травы тимьяна, растущей на горных пастбищах и ценной, как средство при легочных заболеваниях, и клубней дикорастущих орхидей, известных в медицине под именем салепа (лекарственного средства при болезнях горла). Мы, как «лесные люди» — были очень осторожны и, прежде чем выйти из леса на ровную, открытую поверхность альпийских лугов крымской яйлы, долго сидели на опушке среди кустов и зарослей, боясь встретить здесь человека, который в острый момент междуусобной войны может оказаться куда опаснее всякого зверя.

На возвышавшейся перед нами пологой каменной гряде яйлы паслась отара овец с одним молодым пастухом; все время он беспокойно глядел в сторону нашего леса и как будто поджидал кого то. Заметив нас, он замахал руками, приветливо улыбаясь. Скоро он уже сидел в нашем кругу и рассказывал о себе. Его зовут Мемед, — он — чабан или пастух, а не много людей охотно пойдут на эту тяжелую долю одинокого скитания со стадом овец и сторожевыми собаками в заоблачной выси Крымских гор.