Последним погрозили бы перед носом.

А так…

— А что нам ты прикажешь делать? — Макар Андреевич, пойманный на лестнице ГУКа, олицетворял собой непривычную грозовую тучу. — Калинина, он в академию явился пьяным!

— Он не…

— Алина, — возразить, прибивая к полу мрачным взглядом, мне не дали, — его видели в стенах вуза с бутылкой виски. Он перебил выступление ректора, сорвал его, а оно, между прочим, снималось. И выложить особо деятельные и молодые его сразу успели. Сказать сколько просмотров? Ещё министерство.

О да, министерство, от которого кто-то, благосклонно кивая в такт словам Арсения Петровича, был и выкрутасы Измайлова видел.

И хуже всего это было.

Или нет.

Пожалуй, самой тяжеловесной причиной для карательных мероприятий было именно видео, которое просмотров набрало почти миллион. И в беседу популярные кадры Катька переслала, завалила вместе с остальными вопросами, на которые Глеб Александрович, увиливая от конкретики, ответил привычным сарказмом.

Шуточками.

И про угрозу академа или отчисления он ничего не сказал.

И я тоже.

Я промолчала, не рассказав даже Польке, про отца и модельное агентство. Это была не моя тайна, не моя история, которой, если бы хотел, Глеб давно бы поделился. Только он не хотел, а я не имела привычки трезвонить чужое.

Пусть потом, когда всё же узнала, Ивницкая и не могла мне этого долго простить.

— Нам уже позвонили, — Макарыч продолжал сердито, оглянулся, но никто, кроме нас, в половину четвертого в главном корпусе уже не ошивался, — и очень по-доброму спросили, почему наши студенты позволяют себе подобные… представления. Похвалили, что хотя бы матом не ругаются. Интеллигенты.

Последнее прозвучало, как самая отборная ругань.

Не комплиментом.

И будь на месте Макарыча декан или сам ректор, то приставать с расспросами и разговорами я бы дальше не стала, я бы вообще с ними только поздоровалась. Но вот Макар Андреевич… он был своим.

Это он возился с нами.

Часто ругался, редко расщедривался на похвалу, а ещё умудрялся отчитать, запугать отчислением и мотивировать на исправление всех долгов одним предложением. И потому соваться к нему, хватая за рукав пиджака и не замечая раздраженности, было можно.

— Так что… — вопрос, похожий на ведро ледяной водой, я спросила, вылила и на себя, и на него, — Измайлова отчисляют?

Они ведь могут.

За нарушение дисциплины, которая строгой у нас всегда была, и за ту же обсценную лексику объяснительные влегкую не раз писались. Или ещё по какой причине, которую красиво и умно найти и написать не так и сложно.

Вполне можно.

— Ну что ты… — Макарыч протянул язвительно, — мы погладили его по голове и напутствовали продолжать в том же духе.

— Макар Андреевич!

— Что Макар Андреевич? — он проворчал хмуро, посмотрел как-то так, что вся усталость, морщины и седые виски в глаза враз бросились. — До лета погуляет, пока всё не успокоится. А там оставшиеся циклы с иностранцами пройдет. Потом же… У вас на шестом курсе экспериментальная субординатура будет по профилям. Вот и пойдет, к Валерию Васильевичу.

— Куда?

— Вы заявления писали, кто по терапии или хирургии более плотно заниматься хочет?

— Ну… — я, припоминая что-то подобное, отозвалась неопределенно.

И терапии, и хирургии, а также гинекологии, которая шла третьим направлением, мне хватало и в тех объёмах, в которых давали. Приобщаться ещё ближе и плотно желания не возникало. Тем более у всех, написавших заявление, смотрели средний балл, то есть набирали на дополнительные занятия, как мы логично заключили с Ивницкой, только умных.

Мы же к таким никогда не относились.

Вся наша группа, за исключением Златы, подавшей заявление на гинекологию, тоже не причислялась, поэтому то объявление замдекана мы вполне дружно пропустили мимо ушей и забыли.

— Ну и вот, — Макарыч, наблюдая мою работу мысли, усмехнулся понимающе. — С сентября из зачисленных сформируем три новые группы по профилям. Валерий Васильевич будет курировать хирургов. Он согласился взять к себе Измайлова под личную ответственность. Из уважения к Александру Львовичу, так сказать.

Однако… это было неожиданно.

Так странно, что то, что от нас уходит и Злата, дошло только через несколько дней.

Тогда же…

— Макар Андреевич, а где сейчас Глеб? — я, переваривая удивительные новости, спросила потерянно и запоздало.

Поняла, что, кажется, не успела.

Пока с пары, затянувшейся дольше обычного, ехала.

Пока бежала.

Пока вот тут, на лестнице, разговоры вела.

— Минут пять назад ещё был у Арсения Петровича, — Макарыч, взглянув на часы, отозвался с тяжёлым вздохом. — Но сейчас, может, уже и вниз спустился. Они заканчивали, когда я уходил.

— Спасибо, — я отозвалась машинально, круто разворачиваясь, и вниз, пропуская ступеньки, опять побежала. — До свидания!

Попрощалась, вспомнив в последний момент и прокричав через два пролета, я вежливо. Пролетела куда менее вежливо и молча мимо охраны, чтобы из здания вывалиться и Измайлова, идущего к машине, увидеть.

— Глеб!

— Алина?

Мы не виделись.

Эти два дня, тянувшиеся так медленно и мучительно, мы даже не разговаривали. В тот снежно-синий вечер, бросив машину у ГУКа, Измайлова дошёл со мной до остановки. На ней же на разные стороны мы молча разошлись.

Только то, что на пары не придет, он на прощание бросил. Не объяснил, как и всегда, чем занят так сильно будет.

А я не стала допытываться.

Не смогла.

— Ты… куда сейчас? — я спросила нелепо.

Растерянно.

Я… я понятия не имела, какие вопросы и как в такой ситуации задавать было бы правильно и умно!

— И… вообще, как?

— Нормально, — плечами он пожал безразлично.

Так знакомо и привычно, что стукнуть, вспыхивая за секунду, захотелось. Захотелось разнести вдребезги его невозмутимость. И ещё врезать за то, что с бестолковым нашим диалогом он мне не помогал.

Только стоял и смотрел.

Ждал терпеливо и равнодушно, когда ещё что-то я скажу.

— Измайлов, да будь ты хоть раз человеком! — наверное, я не выдержала, наверное, нервы всё-таки сдали, ибо перчатка в него полетела, врезалась в грудь и на землю упала. — Поговори со мной нормально!

— А я с тобой как разговариваю?

— Никак!

— Никак — это молчание, Калина дуристая, — усмехнулся он снисходительно. — А мы с тобой как раз… беседы ведем.

— О да, содержательные!

— Очень.

— Ты невыносим, — смотреть на него дальше было невозможно, тянуло прибить, а потому глаза, пытаясь успокоиться, я закрыла. — Глеб, кто я для тебя? Кто для тебя Полька, Артём? Ты никогда ничего нам не рассказываешь! Ты пропадаешь, пропускаешь пары, а потом приходишь как ни в чём не бывало и ничего не объясняешь! Это твои показы или что-то ещё? Ты вроде рядом, но при этом так недостижимо далеко и в неизвестности. Я… я даже про Валюшу знаю больше, чем про тебя. А ты… какие у нас отношения, Измайлов?

Глаза, выдыхая последний вопрос, я всё-таки открыла.

Выдержала его взгляд, в котором было что-то незнакомое и непонятное, неподдающееся какому-либо определению. И смотреть, пытаясь разгадать значение, я продолжала упрямо, пусть… в светло-серой ртути и тонулось больно.

Проваливалось, царапая сердце, с каждым его ударом всё глубже.

А он молчал.

Не отвечал так долго, что застыть от холода и сырости ледяных луж я успела.

— Ты мой друг, Калина, — он всё же заговорил.

А я забыла, что задавая вопросы, надо быть готовым услышать ответы. Я оказалась вдруг не готова к таким вот простым и, в общем-то, логичным словам.

Действительно, друг.

Кто же ещё?

— А то, что почти случилось в коридоре… я прошу прощения.

Ещё раз, действительно.

И он забыл сказать, как полагается и принято, что сожалеет и больше такого никогда не повторится.

Моей бы фразой тогда стало, что охотно верю.

— Значит… значит, общаемся дальше по-дружески? — ветер, ещё зимний и колюче-злой, забрал и мой голос, и подлую дрожь в нём, дёрнул, приподнимая и бросая в глаза, непослушные пряди у лица. — Видимся теперь по выходным и праздникам? Встречаемся после нашей учебы и твоей работы?