Не хочу.

Как и думать о том, что творю.

О наших… отношениях, которые «недо» и несуразные, незамороченные. Ещё легкие и простые, те самые, когда пресловутая химия есть, а желания всё усложнить — нет. У нас эта химия, как бы не бесило меня такое определение, была. Она смешивалась с физикой, в которой магнитное притяжение и электрические искры.

И Енька, когда я объявила, что мы с Савой едем в Агру, а затем на пару дней в Дели, проводила задумчивым взглядом, но ничего не сказала.

И хорошим знаком я это расценила.

Решила, наблюдая из-под ресниц за рулящим Гариным, что в Дели… всё будет, я хочу. Меня, как и многих, тянет к нему. Мне… нравится он, пусть это и не любовь, но так ли она нужна? Без неё проще и понятней, не больно, даже весело.

Гулять по базару.

Рисовать самим чёрной хной мехенди друг на друге, дополнять то, что на руках мне уже возле одного из храмов, на выходе, за двадцать рупий сделали.

Выбирать сари, из которого в номере, снятом на двоих, Гарин меня выкручивал.

Он разматывал неспешно.

Слишком медленно, но такая игра устраивала обоих, что-то меняла в нас, когда взглядами мы встречались. Изучали друг друга едва ощутимыми касаниями, костяшками пальцев, которые в кулак, ведя по моей руке, Гарин сжал.

Рванул резко прочь оставшиеся метры ткани.

И чо-ли, которое я искала и выбирала долго, без него. И под лукавые взгляды продавщицы, что английский знала примерно так же, как и я, но вот поняли мы с ней друг друга хорошо. И два десятка браслетов, таинственно улыбаясь, она мне отдала.

Не зачем-то, а… чтоб звенели.

Пели в такт движениям и шелесту простыней понятную лишь им песнь ночи и металла, крови, которой оказалась не так и много.

Не так и больно.

— Не жалеешь? — Гарин спросил уже наутро.

Хмуро, как затянутый смогом и тучами Дели, который из окна отеля виднелся.

На подоконнике, приоткрыв это самое окно, Савелий Игнатьевич и сидел, курил первый раз на моей памяти.

— Ты, правда, старая зануда, — на кровати я перекатилась, устроилась, подперев подбородок кулаками и разглядывая его. — Если бы… я сомневалась, я бы не поехала с тобой сюда. И не кури, иначе я тебе статистику загнувшихся курильщиков от рака расскажу.

— Статистику ИППП[3] ты мне уже ночью рассказала, — дымом Гарин подавился.

Ухмыльнулся.

А я, пряча смущение, фыркнула независимо и гордо, объявила назидательном тоном:

— Потому что пять минут удовольствия никогда не стоят пожизненного абонемента в КВД[4].

— Пять минут? — брови он выгнул удивленно.

И обиженно.

И пять минут, проявляя редкую злопамятность и задетое мужское самолюбие, мне припоминали ещё очень долго.

Доказывали обратное.

До конца августа, до двадцать девятого, когда в Шимле, собравшись после ужина, мы в монополию в последний раз сыграли. И Нана, которого мы на свою голову в эту игру втянули, до нитки и распоследней бумажки нас всех, настроив и тут отелей, обобрал.

Не пожалел даже Ваську, которая ворчала и смеялась.

Не сказала, как я и попросила, Гарину, что в шесть утра мы с Енькой уезжаем. Улетаем на планету Земля, возвращаемся из яркой и жаркой сказки к жизни, в которой три несданных экзамена, Глеб и обиженно-брошенная Ивницкая меня ждут.

А я…

…я так и не уснула в ту ночь, разглядывая спящую на соседней подушке физиономию Савелия Игнатьевича, в чью комнату после Дели я перебралась незаметно и где-то с половиной всех вещей. И читать, пока он работает, я за эти недели привыкла.

Привыкла к шумным и гремящим в спорах-разговорах вечерам на всех.

К коротким и бессонным ночам, когда рот рукой мне закрывали и на ухо, падая сверху, приглушенно смеялись.

К прогулкам и поездкам — куда решится наобум и вздумается — на машине, которую Гарин у Нани взял, потому что водить сам он привык, а весь общественный транспорт терпеть не мог. И нервы, поговорив очередной раз по работе, он себе дорогой успокаивал.

Рассказывал что-нибудь.

Или я ему.

Я привыкла к этому всему, но то, что было в Индии, остается в Индии. И рыдать, как и сказала когда-то — вечность назад — в Дели, не стала.

Только… оглянулась, уходя.

[1] Ленинград «Кабриолет»

[2] Патала — в индуизме один из семи низших миров «подземного неба», населённых нагами и другими божествами, противостоящими богам, живущим на небесах.

[3] ИППП — инфекции, передаваемые половым путём.

[4] КВД — кожно-венерологический диспансер.

Ноябрь — зимний месяц.

Каждый ребёнок в Энске знает это, бьет, надев зимние сапоги и намотав три оборота шарфа до глаз, толстую корку льда расползшихся на полдвора луж. И первого снеговика, что больше из грязи, чем снега, самозабвенно катает.

Ноябрь — выцветший месяц.

Монохромно-серый.

Тусклый.

Отгорели уже сентябрьские алые гроздья рябины, потерялось среди застывших и нависших туч золотое солнце. Растворились в мелкой мороси разноцветные закаты, которые такими яркими и насыщенными бывают только осенью первоначальной.

И трава, ещё в октябре ограненная инеем, пожухла.

Как и листья.

В ноябре они уже слежались, склеились, став неподвижными и тяжёлыми от вод, которые, чередуя снег и дождь, с низкого и даже на вид набрякшего неба лились. И небеса эти всё казались бездонными.

Сегодня тоже…

…дождь крапает, пока мы едем.

Шелестят и ходят по стеклу дворники. Они размазывают неровные дорожки дождливых слёз, что дрожат и бегут, размывают город, в котором шесть мостов мы уже прошли, встали, как скомандовала Рада.

И тепло Гаринских рук на своём животе я чувствую до сих пор.

На шестом мосту он стоял за мной, обнимал, будто и от ещё первых капель дождя, и от всего мира с его сложностями закрывал. Шептал, задевая ухо и чуть кусая, пошлости, от которых и смеялось, и краснелось.

А Рада, нарушая свои же правила, показала нам один из снимков.

Самый удачный из всех.

Наглядный.

Тот, на котором, по её словам, всё видно и понятно.

На той фотографии мы улыбались, глядели не на камеру, а… на Гарина, несильно врезав и чуть повернувшись, я смотрела, обещала убийство с особой жестокостью и тщательное вскрытие, если он сейчас же не заткнется. Он же, поймав и не отпустив мой взгляд, насмешливо заверял, что для волнений нет причин, и с физиономией синьора Помидора я чудо как мила.

До Рады в тот момент нам дела не было.

А она вот… подловила.

— Я не понимаю этой традиции с замками, — я, принимая руку Гарина, из машины выхожу не сразу, медлю и морщусь.

Дождь, нагнав тучи, ушёл столь же быстро, перестал стучать по крыше, когда на последнем светофоре мы стояли.

И солнце, заглядывая и в чёрную бездну луж, и в глаза, выглянуло вновь.

Согрело.

— Она глупая, Сав! — я, пожалуй, капризничаю.

Выбираю куда встать.

Придерживаю платье, чтобы ни блестяще-мокрого бока машины, ни тем более земли оно не задело. И замшевые ботильоны цвета слоновой кости, что на высоченном и толстенном каблуке, я рассматриваю придирчиво.

Поднимаю голову к Гарину, который даже при такой высоте каблуков ниже меня не становится. Только глаза теперь у нас на одном уровне.

И своими он смотрит чуть снисходительно.

Щурится иронично.

— Ты не понимай, а просто делай, — умным советом Гарин делится, забавляясь, подкидывает и ловит треклятый замок свободной рукой. — Как напутствовала и благословила досточтимая Аурелия Романовна.

И замок вручила нам она же.

Вложила в руку Гарина совсем небольшой и простой, почему-то чёрный. И разобрать на нём выгравированную надпись было почти невозможно. Она читалась скорее пальцами, зналась, потому что Аурелия Романовна, взяв уже мою руку, на замок и пальцы Гарина положила, ответила, что на холодном металле написали.

Amor tussisque non celantur [1].