Обойдется.

— Измайлов, твои больные фантазии остаются всё такими же банальными. Или подожди… мне сейчас мнение профессионала выдали, да? — в такую знакомую перебранку, что всегда балансировала на острой грани приличий и оскорблений, я включилась автоматически.

Раньше, чем сообразить и прикусить язык успела.

Только глаза, чертыхаясь, закрыла.

— Узнаю Калину, никакой благодарности и тонна инсинуаций. Кстати, повторяешься, — Глеб хмыкнул странно, будто не заржать пытаясь. — И что за интерес к моим фантазиям? Так услышать хочется?

— Упаси боже! — ужаснулась я вполне натурально, протараторила быстро. — Глеб Александрович, у меня детская неокрепшая психика. ЮНИСЕФ тебе не простит.

— Скорее, Гринпис…

— Ну кто тут большая скотинка, вопрос, конечно, открытый… — я, отворачиваясь к окну и пряча улыбку, пробормотала негромко.

Но так, чтоб услышанной быть.

И ответочку получить.

Вот только Измайлов, привлекая внимание, проговорил совсем другое:

— Что за херь…

Он сбросил неожиданно скорость на пустой дороге, на одной из дорожных артерий, которые во множественной, казалось, бесконечности Энск окружали. Сходились и расходились, пересекались и ветвились.

Вырастали вдруг в мосты.

Или ныряли под них.

По ним всегда мчали машины, вот только мы, уйдя в левый ряд, свернули на редкий безлюдный участок. И по узкой дороге между двумя еловыми стенами ехали. Я рассматривала и занесенные белоснежным покрывалом опушки, и широкие припорошенные снегом лапы ёлок.

От их вида внутри зарождался детский восторг.

Тот, от которого обмираешь.

Не соображаешь сразу.

— Ты чего?

— Там авария, — Глеб, сворачивая на обочину и окончательно тормозя, ответил коротко.

Сосредоточенно.

И из машины он вылез первым.

А я наконец разглядела, увидела перевернутую и лежащую брюхом вверх «Ниву», что метрах в пятидесяти от нас была. Влетела, кажется, в отбойник, который искореженным оказался.

— Калина, вызови скорую и на заднем сидении аптечка, поищи, — Измайлов скомандовал решительно и дверь свою закрыл.

И машину он тоже… закрыл.

Запер меня.

Это я поняла не сразу.

После того, как скорую, объясняя наше местоположение, я торопливо вызвала и аптечку, перегнувшись и почти переползя, попутно нашла. Толкнула дверь, которая закрытой вдруг оказалась.

— Глеб!

Нить чёрного дыма, что, извиваясь змеюче, поднималась к небу от «Нивы» я заметила тогда же. Я видела, дёргая бессмысленно ручку, как к — горящей? горящей! — машине Измайлов бежал.

Подбегал.

Я пыталась открыть в бесполезной попытке его дверь или хотя бы окна, вот только ни черта они не открывались. Ни передние, ни… на укатанную обочину, расшибая ладони, я выпала из задней двери.

Побежала к «Ниве», от которой мужика Глеб уже волочил.

— Измайлов!

— Что ты тут… Займись им, — он, кладя его на землю, приказал отрывисто и хрипло. — Там ещё кто-то… надо проверить…

— А если взорвется⁈ Глеб!!!

Я орала, срывая голос, одно.

А делала другое, я уже упала перед мужиком, чтобы пульс нащупать и травмы найти. Только вот ни на одном занятии не рассказывали, что заледеневшими и дрожащими пальцами нащупать этот пульс невозможно.

И в стуке собственного сердца ничего не слышишь.

Не видишь, даже остервенело расстегивая пуховик, дышит он или нет. Ты не понимаешь ничего, кроме того, что Измайлов там. Он лезет с самоубийственной одержимостью к машине, которая взорваться в любой момент может.

Вспыхнуть так, что и от него одни только чёрные угли останутся.

Он сгорит, а мужик…

…ни крови, ни повреждений не находилось, зато пульс я всё ж отыскала. И сидеть больше возле него не смогла.

— Ну не сдохнешь за пару минут, — я, всё же вскакивая и понимая, что хорошим врачом мне не быть, следом за Измайловым бросилась. — Глеб!

— Алина, твою!..

— Хватит!

— … я что тебе сказал…

— Уходим!

— … Калина дуристая…

Он ругался, заходясь в кашле от дыма.

Вырывался.

Но от горящей машины, намертво вцепляясь в рукав куртки, я его тащила. Орала в ответ и костерила, почти визжала, что он упёртый кретин, которого я ненавижу.

Кажется, я говорила что-то ещё.

Я ещё переставляла, уже не разбирая кто кого тянет, ноги, когда Измайлов, смазано и стремительно обернувшись, меня… толкнул.

Оттолкнул с той дурью, от которой на дороге, поднятой и насыпанной, я не удержалась, покатилась с обочины вниз, прямо к лесу под странный грохот. Пронеслись, мельтеша и чередуясь, белые пятна снега и обрывки голубого неба, которые невыносимо и больно безмолвными вдруг стали.

Будто ватой уши заложили.

Или от взрыва я оглохла.

Моргнула, прогоняя откуда-то взявшиеся слёзы, и встала, чтоб на дорогу, где, пробивая вакуум тишины, завывали сирены, выбраться. Я карабкалась, как в детстве, по снежной, припорошенной чёрными хлопьями, горке вверх.

Задыхалась от гари.

От страха, который, беря начало в сердце, по всем сосудам расползался, не давал дышать. От него подгибались ноги так, что коленки я окончательно разбила, вот только это осозналось потом, когда джинсы я выбрасывала.

А колени обрабатывала.

Тогда же я упрямо лезла туда, где Измайлов живым должен был быть.

Обязан был, сволочь.

Благородная.

Спасатель хренов.

За те метры и минуты, что растянулись на пару вселенных, я обозвала его много как. Я придумала тысячу прозвищ и оскорблений. Я представила, как бить его буду, как врежу за то, что теперь имею представление о том, как останавливается сердце.

Только вот все оно забылось, когда толпу людей, машины скорой, пожарников и гаишников я увидела.

Пошла, ощущая странный гул в голове, к ним.

К ближайшей скорой, у раскрытых дверей которой парень стоял. И ушедшего в академ Лёху из пятнадцатой я в нём узнала заторможенно. Он писал что-то быстро в своей документации, в карте, под которую папка была подложена, навесу.

— Где Измайлов?

— Алина?

Он удивился.

А я, извинившись потом, толкнула его.

— Глеб где?

Раз.

И ещё раз.

— Я вас спрашиваю, Глеб где⁈

— Тут я, здесь. Что, волновалась? — его голос раздался за спиной.

Он едва стоял на ногах, качался. Перепачканный в крови и сажи, с рассеченной и наспех заклеенной бровью, с перемотанной головой Измайлов стоял и высокомерно гнул свои когда-то идеальные, а теперь подпаленные брови.

Вопрошал ехидно.

И оборачиваться пришлось, кривя губы в ответной презрительной усмешке, протягивать ядовито:

— Радоваться только начала, а ты обломал.

Последнее я выдохнула практически в губы, и его по груди ударила куда сильнее, яростнее, вымещая весь страх, всю злость.

— Гад! Я даже платье чёрное выбрать не успела. Ненавижу! И некролог не сочинила. Измайлов, я тебя ненавижу!!! Ты… ты скотина!

И сволочь редкая.

Просто редкостная сволочь, которая к себе меня резко дёрнула, соединила нас окончательно. И за затылок, прижимая к куртке, он меня удержал, сжал, сгребая в кулак, волосы и едва слышно выдохнул:

— И я тебя терплю, Калина дуристая…

[1] Amor tussisque non celantur (лат.) — любовь и кашель не скроешь.

[2] Beaujolais Nouveau est arrivé! (фр.) — Божоле нуво прибыло!

— Ты сегодня задумчивая, — Гарин говорит негромко.

Выносит приговор, когда одни мы остаемся.

Уходят остальные, уезжают в загс, а мы вот задерживаемся. Продолжаем стоять на последнем мосту, который аркой и радугой. Чередуются цвета досок, повторяя всем известное про охотника и фазана.

Только яркость свою после всех дождей они потеряли.

— Неправильно, да? — я спрашиваю опять же задумчиво.

Не нахожу ничего умнее.

Или лучше.

Разве что багряный лист клёна, который к мокрым доскам прилип. Не потускнел в отличие от всего мира. Когда-то, в другой жизни, мы ездили с мамой сюда же, собирали такие вот листья для гербария и школьных поделок Женьки.