Появлялось желание убежать и никогда сюда больше не приходить. Не видеть, не разговаривать, не дышать, физически ощущая, как прилипает к одежде и волосам, запах болезни и близкой смерти.

Очень близкой, как оказалось.

Я зашла в следующую, одну из палат к бабке, у которой нетронутую тарелку каши забирала, проверяла, заглядывая полчаса назад, по просьбе медсестры. Тогда было видно, как дрогнули её ресницы, и слышно, как она дышала.

А сейчас…

— Здравствуйте ещё раз. Мне давление померить надо, — я, предупредительно стукнув в дверь, сказала неуверенно.

Подошла к кровати, на которой она спала.

Тихо.

— Как вы себя чувствуете? — я, всматриваясь в неподвижное лицо, подняла её правую руку сама, поставила на край тонометр. — Вам обед через полчаса принесут… Вы… вы слышите?..

Нет.

То, что не слышит и уже никогда не услышит, я осознала как-то враз. По… по неизвестно чему, но поняла. Оформила в мысль и фразу ещё до того, как на каком-то автопилоте, отложив на стол тонометр и фонендоскоп, сходила за медсестрой.

Она же, проверив пульс, которого не было, согласилась.

— Умерла, — медсестра подтвердила мои слова, как самое обыденное и привычное. — Позови Любу и сама иди… куда-нибудь.

На лестницу.

Спустя двадцать минут, спрятавшись на площадке между этажами, я остервенело тёрла руки, пальцы, которыми бабки касалась.

Трупа.

Я трогала труп, и от этой навязчивой мысли очередную салфетку из уже полупустой пачки я вытягивала, скребла ногтями кожу, чтобы от ощущения этого касания избавиться. И о наждачной бумаге я в тот момент мечтала.

О чистом спирте, от которого кожа дубеет, но плевать.

Мне надо было отмыться, а я не могла.

— Алина? — холодный, как айсберг, однако чуть удивленный голос Измайлова я узнала из тысячи, он, в общем-то, ничем, кроме холодности и нордического спокойствия, непримечательный, всегда узнавался из тысячи. — Ты чего тут делаешь?

— Там бабка в одиннадцатой умерла, — я проговорила севшим голосом.

Подняла на него глаза, в которых что-то, кажется, было.

Наверное, было, потому что к его удивленному голосу обеспокоенный взгляд и сведенные к переносице брови добавились.

И сам Глеб, останавливаясь на ближней ко мне ступени и перекатываясь с носок на пяток, сказал осторожно:

— Я знаю. Помогал на каталку переложить и увезти.

— Её я нашла. Давление пошла мерить и вот…

— Ну… бывает. Первый раз, да?

— Я не сразу поняла, понимаешь? Я манжету начала надевать. Я её трогала. Она была уже мертва, а я её…

— Эй, ты чего?.. — он вопросил как-то растерянно.

Оказался вдруг рядом.

И цепляться за его халат оказалось куда удобнее. И вжиматься носом в ворот его рубашки и шею было куда лучше, ибо от Измайлова, перебивая все чёртовы запахи, пахло парфюмом. Чуть горьким и морозным, как он сам.

А ещё в его парфюме был запах моря, которое северное.

Балтийское, Белое или, может, Лаптевых.

В то время я ещё никогда не бывала на море, тем более холодном, но я почему-то была совершенно точно уверена, что там должно пахнуть именно так: снегом, водой и бескрайней свободой.

— Да… Алина Калинина, ты та ещё калина, — он, прерывая мои размышления, фыркнул насмешливо, погладил, как маленького ребёнка, по голове. — Дуристая. Вот есть красная калина, а ты дуристая. И сопливая. Намажешь на меня сопли, будешь халат стирать. И рубашку.

— Я не сопливая.

— А, то есть дуристая тебя не смущает, да?

— Сам ты… дурак!

— Да, да, — Глеб покивал насмешливо. — Я ведь уже полчаса убиваюсь из-за незнакомой бабки. Ну померла, ну бывает. Знаешь, сколько их ещё будет?

— Ты… ты…

— Ой, а вы чего тут делаете⁈ — Ивницкая, громыхая и сбегая по лестнице, поинтересовалась с живым любопытством.

Появилась, и отодвигаться от Измайлова пришлось.

К счастью.

Или к сожалению.

Или… думать я не стала.

— Калина труп нашла, — он ответил за меня.

А Полина ошарашенно проговорила:

— Да ладно⁈ Охренеть!.. Ты как?

Она спросила участливо, обняла неожиданно и порывисто. И наша с ней дружба началась, пожалуй, именно с этого.

— Ивницкая?

— М?

— Ничего не скажешь?

— А?

— Полина! — я, признавая расшатанные нервы, рявкаю уже сердито. — Артёма ты где потеряла⁈

Ну или прикопала.

Что-то да точно сделала, ибо отвезти нас в отель с незамысловатым названием «Gran Hotel» должен был именно он. Пускать за руль Ивницкую, у которой в порыве несвойственной сентиментальности последние дни всё валилось из рук и подозрительно краснели глаза, Артём Николаевич ещё вчера не хотел.

А потому, выйдя из квартиры, Кузнецова я увидеть рассчитывала.

Однако, не увидела.

И на водительское место, звучно хлопнув дверью, уселась Полька.

— Где-где, в далёком нигде, — она, перестраиваясь в правый ряд и включая поворотник, бормочет ожесточенно. — Мы расстались. Сегодня утром. Или ночью. Половина пятого — это как, уже утро или ещё ночь? Да Арчи, не мешай, иди к Калине!

На ребёнка, что курсирует с её колен на мои и обратно, Ивницкая прикрикивает раздраженно, подпихивает в мою сторону.

А я ловлю.

И на Ивницкую мы смотрим с одинаковым удивлением.

— Чего⁈

— Ничего, — я, утешительно гладя четырехлапого ребёнка по макушке, отвечаю машинально. — Арчи, мы кололи её полдороги и полчаса. Причину расставания мне теперь выпытывать два дня, да?

— Не два, — она огрызается мрачно, ругается витиевато на кого-то, кто влезть в ряд перед ней самоубийственно вдруг решает. — Чтоб тебя, козёл тут у… умный нашёлся!!! А причина? А у нас всё прозаично и просто, Калина!

Пожалуй.

И что скажет Ивницкая дальше, я уже понимаю, но слушаю, смотрю, как плечами она нервно передергивает.

— Я замуж хочу, а Артём Николаевич не хочет. Зачем? И так нормально живем. Брак ведь есть рудимент общества, пережиток прошлого, — его слова она явно передразнивает, усмехается горько. — Он, знаешь, что мне тут сказал? Что если сильно надо, то и сам печать поставить может. Точнее через полгода сможет, когда диплом получит и врачебную печать прикупит. А там и поставит. Хоть в паспорт, хоть на лоб.

По рулю, остервенело сигналя, Ивницкая врезает от души, как и по тормозам. Выражает в нецензурной форме всё, что про умного козла, который всё же влезает перед нами и даже успевает проскочить на жёлтый, думает.

Думает же Ивницкая обычно много и забористо.

— Вот же у… урод!

— Не только он… — я поддерживаю меланхолично.

Разглядываю нескончаемый в этом городе поток машин, что мимо нас проносится. Даже в тёмную полночь и час перед рассветом по широким проспектам и длинным улицам кто-то и куда-то безостановочно движется.

Туда-сюда.

Кому прямо, а кому — повернуть.

Я вот сегодня тоже… поворачиваю, закладывая крутой вираж.

— Слушай, а хочешь мы его прикопаем? — я, моргая и прогоняя ненужную мысль, предлагаю проникновенно, продолжаю по отточенному годами чёрному юмору и привычке, что столь заразной оказалась. — Да не козла, а Тёму! Я некоторым место на кладбище давно присмотрела. Хорошее такое, тихое. Главное, вместительное. На двоих точно хватит.

— Он мне в шутку про печать сказал, — Полька, сжимая руль до побелевших пальцев, поясняет глухо и не сразу, смотрит пред собой, но загоревший вновь зелёным светофор не видит. — Только в каждой шутке правда. А я… Ну, не могу же я прийти и попросить. Кузнецов, подлый трус, женися на мне!

— Поехали.

— Всё-таки просить?

— Вперёд, Ивницкая! — глаза, пока на меня косятся, я закатываю показательно. — Нам сигналят. Зелёный. Поехали.

— А? Да, поехали, — она соглашается рассеянно. — Я не стану просить, а он сам не додумает. Я… я только теперь тебя поняла. Есть вещи, которые первым должен сказать именно он, пусть и старомодно это. Он же не говорит. И это, правда, выходит тупик.