Или замкнутый, порочный, круг.

Польке ведь важно и нужно, чтоб замуж Артём позвал её сам, чтоб это было его решением, а не её жирным намёком, просьбой в лоб или тем более требованием. И, значит, сегодня она рассталась с ним без объяснений.

Или вообще…

— Ивницкая, только не говори, что втихомолку собрала вещи и ушла!

— Не скажу, — обещает она покладисто и стремительно, продолжает дальше независимо и невозмутимо. — Он был на смене. И да, на звонки я отвечать не стала. Я не знаю. Вот что я ему скажу? Если правду, то он предложение сделает, только получится, что я его вынудила. А оставлять всё, как есть, я тоже больше не могу. И не хочу. Ещё свадьба твоя… Я дура, да?

— А когда мы с тобой были умными, Ивницкая?

— Никогда, это не наше.

Вопрос и ответ, который мы задавали друг другу так много раз, вызывают улыбки и теперь. И легче от этого делается.

Особенно, когда Ивницкая задумчиво и, кажется, с сожалением добавляет:

— А прикопать его не выйдет. У нас лопат нет.

— Вот из-за таких упущений и не становятся звёздами криминальной хроники! — я сообщаю назидательно.

Переключаюсь на вид из окна, за которым чёрно-белый угол «Gran Hotel» уже вырисовывается. Показывается строгий фасад, высокие арочные окна первого этажа и корзинные маркизы, из-за которых с Ивницкой мы поругались и от очередного варианта едва не отказались.

Идея устроить утро невесты в отеле была моя.

А вот непосредственно отель, споря до хрипоты и летающих подушек, мы выбирали с Ивницкой на пару. Сошлись после жарких прений и независимого мнения в лице Женьки на…дцать каком-то варианте, узнав, пожалуй, все отели и гостиницы города.

Ну и то, что мы два папуаса без чувства какого-либо вкуса.

Или макаки.

Последнее было добавлено моей любящей и нежной старшей сестрой, что внутри отеля нас теперь уже явно ждёт. И за опоздание, нарезая круги и посматривая на наручные часы, прибить готова.

Женька, она такая.

Даром, что Еней её дома ласково зовем.

— Ну чего, идем? — Ивницкая, глуша мотор и отстегиваясь, спрашивает с неуместным сомнением.

Или волнением.

И припарковаться, пока я разглядывала фасад, она благополучно успела. Отыскала в самом центре города единственное свободное место.

— Ага, — я соглашаюсь почти с тем же сомнением.

Выбираюсь всё же наружу.

Но… телефон, взрываясь знакомой песней, остановиться на месте даёт. Он даёт пару секунд или минут ещё, и из кармана, отдавая Ивницкой Арчи, я его вытаскиваю. Только вместо ожидаемой надписи «Любимый Женюсик-Енюсик» я вижу имя «Сава».

— Доброе утро, Алина Гарина, — он, опережая, произносит первым.

И у моего жениха красивый голос, глубокий и бархатистый. Низкий до мурашек, что возникают сами по себе и разбегаются по всему телу.

И в животе они поселяются.

— Я пока не Гарина.

— Больше всего меня радует, что только пока, — Сава фыркает довольно и так, что я улыбаюсь невольно, пока каверзный вопрос он задает. — Видеться до свадьбы жениху и невесте нельзя, а разговаривать? Мне можно с тобой говорить? Ты не знаешь?

— Нет, то есть да. В смысле, я не знаю. Сав…

— Алин, ты подожди, — он перебивает решительно и серьёзно, так что я замолкаю и, отворачиваясь от Ивницкой, нижнюю губу закусываю. — Я сегодня полночи не спал. Волнуюсь, как дурак или мальчишка. И… боюсь, что ты передумаешь. Я знаю, что у нас всё быстро и не так, чтобы просто, но… Я только сказать хотел ещё раз. Я люблю тебя, Алина Калинина.

Любит.

А я?

Я не произношу ответное признание, потому что где-то там, в огромной квартире Гарина, его зовут и что-то неразборчиво требуют. И отключается мой жених быстрее, чем что-то сказать я успеваю. А потому я так и остаюсь стоять на краю тротуара с открытым ртом и замолчавшим телефоном.

За наш короткий разговор, что больше получился монологом, я успела прошагать метров двадцать, подойти к самой проезжей части. И на высокий бордюр я по привычке взгромоздилась.

Оказалась почти напротив купеческого здания позапрошлого века, что на противоположной стороне улицы нарядной картинкой застыл. Красный кирпич, высокое крыльцо и медная табличка, на которой про уездный музей медицины выведено.

Я не вижу, я знаю и так.

— А помнишь, нас на первом курсе вон туда отправляли?

— Куда? — Ивницкая, бесшумно подойдя сзади, через плечо заглядывает, не спрашивает про разговор и Гарина.

Только следит за моим пальцем, чтоб в следующий момент под отрывистый лай Арчи фыркнуть.

Рассмеяться удивленно:

— Точно! Слушай, тогда же мороз под тридцать был, и вообще…

И вообще…

Нельзя взять и забыть первый курс и семестр. Остальные, впрочем, тоже, но вот первый… Он переживается день за днём, что удивительным для тебя же образом сливаются сначала в недели, а затем в месяцы, перелистывается в какой-то день календарь, чтобы счёт декабря — уже⁈ быть не может! — начать. Он въедается в память чередой бессонных ночей и запахом формалина.

Он особенный, как и всё, что случается в первый раз.

Первые зачёты, что начались со второй недели сентября и продолжались до предпоследнего дня декабря. Первые отработки, когда гардероб заканчивал работать раньше, чем до тебя доходила очередь, а потому забирать куртки и девать их куда получится приходилось всем и дружно. Первые рефераты от руки за двойки, которые были всего-то, как окажется потом, на пятнадцать страниц.

Первые слёзы, потому что рыдать из-за учёбы оказалось вдруг тоже можно.

Можно было по четыре раза пересдавать мышцы и раз за разом слушать коронную фразу всего меда: «Иди-ка ещё поучи, потом придешь». Можно было, исписывая девяносто шесть листов тетради, конспектировать лекции по чёртовой химии и разбирать её же задачи по термодинамике и буферным системам. Можно было ходить на латынь, складывать куртки-сумки на банкетки, а самим сидеть между ними на полу у стены, от края до края коридора всей кафедры, потому что пересдающих латынь всегда было много.

Особенно у нашей Александры Львовны.

И с Измайловым больше всего мы сталкивались именно на этих пересдачах. У Ивницкой, к моей величайшей зависти, проблем с латынью не было. Она ей давалась легко.

А вот мы…

— Обострение.

— Экт… экс… экзацербацио, онис, феменинум[1], — я, то ли сломав язык, то ли завязав его морским узлом, умное слово упрямо выговорила.

Закрыла глаза, чтоб очередного препода, проходящего мимо и бурчащего про студентов-лентяев и устроенный ими вокзальный балаган, не видеть. И да-да, сидим мы, как на паперти, пройти людям не даём. И манатки свои разложили.

Есть такое, но… сам бы постоял пару часов, подпирая стенку.

Даже больше.

На кафедру, дабы занять очередь, мы прибежали в три. Вот как последняя пара закончилась, так мы и подхватились, понеслись в соседний корпус через дорогу, дабы двадцать пятыми по счёту всё равно оказаться.

Говорю же, наша Александра Львовна — человек популярный.

Очень и очень популярной она была в конце семестра.

Впрочем, и так все хоть раз, но побывали на её пересдачах, что до позднего вечера неизменно затягивались. И та отработка исключением не стала, часы уже начали отсчитывать начало восьмого, а перед нами маячило ещё человек семь.

И значит ещё минимум час нам было сидеть и ждать.

И повторять.

— Боль.

— Долор, орис, маскулинум[2], — я отчеканила механически, лучше, чем «Отче наш» и таблицу умножения заодно, махнула, не целясь, своей распечаткой по ухмыляющейся физиономии некоторых. — Измайлов, не издевайся! И давай сложнее.

— Ну хорошо, — он согласился подозрительно легко и быстро, с мерзким подвохом, который тут же озвучил, — давай прилагательные.

— Не-е-ет, — пусть шёпотом, но я взвыла, уткнулась лбом в руку сидящего рядом Глеба, чтоб душу, бодая его, отвести и целых десять секунд поистерить. — Ненавижу прилагательные! И латынь ненавижу! И мед ненавижу!