Пожаловалась.

И попыталась даже объяснить, что… те же сорок формул с бензольным кольцом, что были так похожи друг на друга, но все ж разны и с разным количеством и положением связей, гидроксильных групп, азота и кислорода я учила неделю, но запомнить, чтоб совсем без ошибок, так и не смогла.

И поэтому да, тройке за них я была счастлива.

Научилась, скатившись, ценить и три балла из пяти, которые школьной подруге я посоветовала сходить и самой получить, а потом уже судить меня. Она же, обидевшись, сказала, что я стала злой, изменилась.

Возможно.

Пожалуй, я начала меняться тогда.

Или, быть может, взрослеть.

Относиться проще к оценкам, не расстраиваться из-за чужого мнения и соглашаться с Ивницкой, что наш девиз: «Главное, сдать!».

Не вылететь.

Остальное как получится.

Исключением из этой жизненной философии была разве что микробиология. По ней я всё так же отчаянно хотела пятёрку и, соответственно, автомат. Идти на экзамен, смотря на талмуды, именуемые кафедральными методичками, я отказывалась категорически.

Такое не выучить.

Столько не выучить!

Поэтому к парам, почти забивая на физиологию в тот же день и проявляя нечеловеческое рвение, когда глаза закрывались сами и приходилось вновь и вновь перечитывать один абзац, я готовилась от вечера и до зари.

Почти столь же хорошо, как Злата, которая в группе самой умной была и есть.

Впрочем, к парам Якова Вениаминовича мы все готовились с особым рвением и прилежностью. И в обеденный перерыв перед началом пары мы в одной руке держали вилку с котлетой, а во второй — открытую методичку.

— Ну шо, товарищи, все готовы к порке? — Артём, вклиниваясь и приземляясь с подносом между Ивницкой и мной, поинтересовался бодро.

Ухмыльнулся только на ворчание Ивницкой, что и без него места мало. Ну да, за столом, рассчитанным от силы на шестерых, мы расположились вдевятером.

Даже вдесятером.

Кузнецов пол квадратных метра себе отвоевал.

— Не больше, чем обычно, — Злата, наблюдая за его боевыми действиями с Ивницкой, отозвалась меланхолично.

— Ай, тебя можно не спрашивать, — на неё, пребывая в подозрительно хорошем настроении, Артём Николаевич рукой махнул. — Катюха у нас тоже обычно готова. Так, Ивницкая, а ты чего? Все виды хламидий запомнила?

— Кузнецов, сделай милость, отвались, как клещ, а, — Полина Васильевна, падая лбом на руки, простонала страдальчески. — И так тошно.

— Клещей мы ещё не проходили. Клещи у нас только через месяц в мае будут.

— Заткнись.

— Какие мы сегодня грозные буки. Не выспалась, что ль?

— Ты вот сейчас серьёзно⁈

— Да ладно, не кипишуй. Я пошутил, — Артём, гоготнув и примиряюще погладив её по спине, улыбнулся широко и заразительно, только вот усталость в этой улыбке и ещё глазах читалась дикая. — Я сегодня вообще не ложился.

— Как думаете, Яков Вениаминович, действительно, устроит опрос по прошлой теме дополнительно? — Катька, отставляя стакан кофе, спросила тоже устало и печально.

— Это ж Яша-няша, — Глеб, откидываясь на спинку стула и натягивая на глаза капюшон толстовки, ответил ёмко. — Он может.

Это да.

Яков Вениаминович, которого за глаза мы звали исключительно и говоряще Яшей-няшей, на подобную подлянку способен был. Мы его любили и ненавидели примерно в равных пропорциях. Оценки он ставил обычно высокие, но мучил за них долго, чморил едко.

И да, на прошлой паре, не ответив на один из вопросов, мы его раздраконили, а потому дополнительный опрос — раз вы, дебилы, ничего понять и запомнить не можете — нам обещан был.

Надеяться на его короткую память или снисхождение было глупо.

Однако, мы надеялись.

Зря.

— Калинина, — меня назвали и подняли второй, наобум, и его скрипучий голос в полной тишине, когда даже не дышалось, по кабинету прокатился. — Болезнь Вейля-Васильева — это у нас что?

— Лептоспироз, — ответила, радуясь легкому началу, я быстро.

Это мы проходили.

И даже немного учили.

— Так, хорошо. Назови тогда три группы по патогенности. И давай морфологию. Размеры, форма, споры, капсула есть или нет. Чем красить будем? Какая особенность есть, — чего от меня хочет Яша-няша перечислил быстро и отрывисто, добавил едко. — Давай, Калинина, удиви меня познаниями.

Удивлять его было особо нечем.

Если группы я худо-бедно вспомнила, то на окраске было всё печально. То, что красить по Граму или Романовскому-Гимзе особого смысла не было, я помнила. А вот чем и как лучше красить не вспоминалось.

Особенно фамилии.

— Ну, допустим, там будет импрегнация серебром, — Яков Вениаминович протянул с тяжёлым вздохом и одолжением, гаркнул следом так, что окна звякнули и бесполезную голову в плечи втянуть захотелось. — Авторов-то ты мне назовешь, Калинина? Или ещё часа два их рожать будешь? Так, Измайлов.

— Фута?

— Нет!

— Там Морозов, — меня осенило вдруг, и с места я вновь вскочила, затараторила быстро, чтобы успеть, пока багровым бешенством лицо Яши-Няши наливалось.

Плевать.

Его ор я бы пережила, не первый раз, а вот двойку — нет. Он же её бы точно влепил, я ведь не ответила про эту чёртову окраску!

А то, что я рассказала всё до неё, не считалось.

— А ещё Фонтано-Трибондо.

— Калинина, — Яков Вениаминович проговорил вкрадчиво, мягко, и по-настоящему страшно от этого вдруг стало, и в парту я вцепилась. — Я не понял, Калинина, ты когда Измайловой стала? Я кого спрашивал, а? Села быстро, ты ещё не Измайлова!

— Ключевое, что ещё… Скоро будет, — Ивницкая, сидевшая напротив меня, протянула, будто напророчила, зловеще и негромко.

По крайней мере, после она уверяла, что это было негромко и случайно. Себе под нос она сказала.

Однако, услышали все.

И смехом грохнули.

Причём тоже все, включая Яшу-няшу, который даже то, что под парту, дабы дотянуться и Ивницкую пнуть, я сползать начала, комментировать не стал.

Только покачал головой, пряча добродушно-снисходительную улыбку:

— Ой, дети…

Пожалуй.

Тогда мы ещё не стали взрослыми до конца. Тогда мы ещё только учились. Тогда самым страшным была пересдача и академ, а не глаза пациента, которые закрывать приходилось своей рукой.

И это тогда, после той пары, Ивницкая стала именовать меня женой Глеба или Алиной Измайловой, а его — моим мужем.

Он же никогда не возражал.

[1] Топографическая анатомия и оперативная хирургия.

Я меряю шагами спальню.

От окна и до стены.

Мимо кровати и приоткрытой двери, за которой только мама и Адмирал. Они стоят у окна, говорят тихо, и до меня долетают лишь обрывки их фраз.

— Сань, ну не реви, — Адмирал просит жалобно и несчастно.

Он обнимает маму.

Или, что точнее, сгребает в медвежью охапку руками, а она, чуть поворачивая голову, прижимается щекой к его плечу. И можно согласиться с Енькой, что на настоящего медведя наш Гриша взаправду похож.

И даже парадная белая форма этого впечатления не меняет.

— Жёнам офицеров со времен Петра по уставу не положено реветь.

— Думаешь, хорошо придумал, да?

— Ну…

От стены к окну я иду обратно.

Ступаю босиком, в одних чулках, по нагретому от появившегося солнца полу, придерживаю, приподнимая, длинный подол платья, обхожу сброшенные туфли, в которых ещё так долго мне ходить придётся.

И улыбку, нечестно прислушиваясь, я не прячу.

Думаю, что в первую встречу, почти четыре года назад, Григорий Андреевич на маму орал. А она отвечала металлическим и стылым голосом, в котором злость напополам с обидой всегда уловить могли только мы с Енькой.

И, может, наши кошки.

Не Адмирал, который из маминого кабинета выскочил и дверью хлопнул, пронесся мимо меня, сердито выплюнув: «Тоже мне… Александра Власовна». А мама на вопрос: «Кто это был?» ответила загадочно, но мне понятно: «По блокаднице».