— Было бы что препарировать, у него их нет, — я фыркнула привычно.

— Вот это ему и скажешь, — добренькая Ивницкая прогундосила добренький совет. — Если из окна попробует выкинуть, то кричи, что с цветочками на могилку вы ещё не определились. И мне не сказали.

— Ты ещё вспомни, что он вскрыть пообещал меня нежно и с любовью.

— Господи, Калинина, какая разница «что»⁈ Главное, с любовью же!

Расхохоталась я неожиданно даже для себя.

А потом разревелась.

И Измайлову, что затрезвонил с видом великого одолжения и надменности на физиономии, я открывала дверь зареванной, шмыгающей носом и с окончательно потекшим макияжем. Последний, ещё раз подтверждая паршивый день, не хотел смываться даже мицеллярной водой.

— Хэллоуин давно прошел, — Глеб, оглядев меня с головы до ног и вскинув брови, проинформировал ехидно.

— Я тоже рада тебя видеть.

— Оно заметно, — он хмыкнул выразительно, а его бровь уползла ещё выше, под чёлку. — В квартиру-то пустишь?

— Проходи.

Я посторонилась.

И его изумлённый присвист, поворачивая ключ, послушала.

— А ты на метле, возвращаясь, не вписалась, да?

— А ты меня всё на костре мечтаешь сжечь, да? Вопрос для протокола инквизиции?

Язвить из нас двоих у него сегодня получалось лучше.

Я признала.

И на диван, прижимая его же сову, обратно села, заползла с ногами, которые к себе подтянула. Что мне надо сделать в первую очередь, я так и не решила. Не могла собрать воедино мысли, которые разлетелись, кажется, следом за стеклом.

— Тебя без всякой инквизиции спалить можно… — Измайлов пробормотал рассеянно, провёл рукой по затылку, оценивая масштабы бедствия и тюль, который за окном независимо парусил. — Это как вообще случилось, а?

— Не знаю. Я пришла, а оно уже. Вот.

— Кратко, содержательно и очень понятно, — Глеб хмыкнул скептически, подошёл ко мне, чтобы сову отобрать и с дивана следом сдёрнуть, поставить на ноги. — Так, Калина дуристая, давай-ка за перчатками и мусорными пакетами шуруй. Потом пострадаешь. И ботинки надень, тут босиком не пройти.

Последнее мне заботливо прокричали вслед.

И ботинки я послушно натянула.

Нашла резиновые перчатки и мусорные пакеты, а затем пару ведер, потому что складывать стекло в пакеты, как показала практика, была так себе идея. Да и перчатки, получив пару порезов, я вторые надела.

— Калина, а у тебя фанера есть?

— Издеваешься?

— Жду, что ты меня удивишь.

— Зря ждёшь.

— Я уже понял, — Глеб, утаскивая раму на балкон, проворчал недовольно. — Молоток хоть есть?

— И даже не один.

Что он собрался делать, я сообразила, поэтому и молоток, и гвозди достала. Ими, если на то пошло, я и сама умела пользоваться. Только вот лезть на подоконник и стучать, зная, что лететь при невезении семь этажей вниз, я была не готова.

От одной мысли уже дурно делалось.

И ноги леденели.

К тому же…

— Глеб Александрович, фанера так и не появилась. Ты чем закрывать решил?

— Увидишь, — мне ответили загадочно и, отодвинув в сторону, в прихожую вышли, стали собираться. — Хотя могла б и наколдовать, ведьма ты или кто. Короче, убирай пока тут всё. Я скоро вернусь.

Его «скоро» растянулось на сорок минут, за которые семь раз сходить до мусорки и всё выкинуть я успела, вымыла пол и шторы, чтобы не реяли, в узлы скрутила.

А Измайлов откуда-то притащил фанеру.

— Где ты её достал⁈

Все магазины, где что-то подобное можно было купить, давно были закрыты.

Как-никак девять вечера на часах, даже почти десять.

— А вот, — ухмыльнулся Глеб и довольно, и насмешливо.

Так, что стукнуть его захотелось.

Молотком.

Который у меня отобрали, а меня саму отогнали. Потребовали, раздраженно прикрикнув, не отсвечивать и не мешать, и на диван, дуясь на его ор, я забралась и в куртку завернулась. В квартире было, как на улице, где градусы шли со знаком «минус», поэтому ночь мне предстояла интересная.

И маме, видимо, придется всё-таки звонить и рассказывать сегодня.

Она же скинет деньги, чтобы номер в гостинице я сняла. Моих оставшихся на карте сбережений даже на самую скромную комнату не хватило бы, поскольку конец месяца, как бывало не раз, я гордо доживала настоящим студентом.

На воде и макаронах.

— Дует даже так, — Глеб, поморщившись, процедил сердито, взял ещё пару гвоздей. — Ты куда ночевать поедешь?

— Я… пока думаю.

— Ты же не умеешь.

— Кто бы говорил… — огрызнулась я вяло.

Порядка ради.

И с учетом остатков совести, которая требовала помнить, кто мне тут помогает. Возвышается на подоконнике и приколачивает, не жалея гвоздей, притащенную не пойми откуда фанеру. И видеть Глеба Измайлова с молотком в руках было… странно.

Не вязался его образ с молотком.

И с моей старой курткой оверсайз, в которую переодеться я его заставила. Наблюдать, как он работает в своём модном пальто, было выше моих сил.

— Ну вот, вроде и всё, — Измайлов, спрыгнув на пол и собрав инструменты, окинул окно критическим взглядом. — Поехали.

— Куда?

— Ко мне, — он буркнул недовольно. — У меня переночуешь, Калина дуристая.

Побываю первый раз в его квартире.

Тогда и своя квартира, и своя машина были ещё только у Измайлова. И откуда они у него он, как и с фанерой, не рассказывал.

Только улыбался едва заметно и таинственно.

Раздражал и… нравился этой своей улыбкой, уже даже тогда нравился.

И улыбкой, и негромким смехом.

Легкостью, с которой поздний ужин, привычно перепираясь, мы в четыре руки на его огромной кухне организовали. И рабочую тетрадь по физиологии он у меня закрыл, забрал телефон, на котором пару-другую метод я нашла и готовиться решила.

Иногда я была правильной и ответственной, да.

— Калинка, давай пиратов смотреть, — он, приземляясь рядом и дёргая за прядь волос, предложил легкомысленно.

И невозмутимо.

И уже включил их.

— У нас завтра опрос.

— Он каждую пару.

— Два поставит.

— Можно подумать, первый раз.

Вот же… аргументы у меня закончились, а потому указательный палец перед его лицом я выставила и свое условие выдвинула:

— Но только первую часть, она круче всех…

Поздно ночью, засыпая на его кухонном диване, я думала, что первый раз был кто-то, кроме мамы, Еньке и Ивницкой, кто приехал и помог… просто так.

Мне неожиданно нашлось кому позвонить.

— Ну вот и всё…

Серж объявляет неожиданно.

Торжественно.

Он окидывает меня ещё одним придирчивым взглядом и в сторону, всё же коснувшись и поправив «выбившийся» у лица локон, отходит.

А я…

Я смотрю на своё отражение и не верю, не вижу… себя.

Я не такая.

Я куда обычней.

У меня, настоящей, зелёно-карие, а не изумрудные глаза. Только иногда, если сильно злиться или долго реветь, они становятся бутылочного или болотного оттенка, истинно — по зелёному — ведьмовскими.

И огонь святого Эльма в них тогда разгорается.

Если верить Измайлову.

А ему верить было нельзя. Хотя бы потому, что про огни Эльма, удивляя познаниями, он брякнул на сильно пьяную голову. Напечатал, стирая моё имя в телефоне, «жена» он тоже в тот вечер, но… об этом думать не стоит.

Лучше вглядеться в зеркало.

В не моё-моё отражение.

У меня вот, настоящей, не столь высокие выразительные скулы, тонкие черты лица и идеальная без единого изъяна кожа. Теперь не видно тонкого шрама над левой бровью, который от скачущего Рэмыча сохранился.

Только губы у меня, настоящей и зеркальной, совпадают. Они остаются по-прежнему чётко очерченными и яркими без всяких помад.

И мне уже делали, репетируя, и макияж, и причёску, но тогда они не смотрелись столь… завораживающе. Тогда, рассматривая своё отражение, я лишь согласно кивнула и признала, что неплохо.

Красиво.

А сейчас…

Сейчас я не могу оторвать взгляда. Чувствую себя на месте и понимаю первый раз в жизни Нарцисса, что собой так смертельно залюбовался. Я вот тоже… ловлю червонные искры и блики в обычно тёмно-русых волосах, в тонких прядях, над небрежностью которых Серж не меньше часа колдовал.