Творил, открывая шею, сложную причёску.

И невесомую, будто сотканную из ажурной и прозрачной паутины, фату на сотню шпилек и гребень он прикрепил.

Присобачил намертво, как прокомментировала Ивницкая.

— Охренеть, — она, подходя и вставая за моим креслом, выдыхает вдруг севшим голосом. — Калинина, ты всю жизнь хреново красилась. Ты такая красотка, мать! Сегодня все помрут от зависти к Гарину, а…

Язык Ивницкая, пожалуй, прикусывает.

И сильно.

Но, встречаясь с ней взглядом в зеркале, я заканчиваю про себя, читаю её мысли, которые в эту минуту большими буквами и на лбу предательски горят.

…а некоторые локти кусать будут…

Хотя не будут, потому что не придут и не увидят.

Только это уже не говорю пока я.

— А у тебя волосы на солнце золотыми кажутся, будто горят, — тему Полина Васильевна переводит топорно.

Улыбается.

Получает ответ Женьки, которая к нам подходит.

Она вот переодеться ещё раз и собраться уже успела, влезла в изумрудно-чёрное коктейльное платье. И каблуки на тонюсенькой, но высоченной шпильке под ворчание Жеки Евгения Константиновна надела.

— Это у неё от прабабушки, — голос Еньки теплеет, — она у нас медно-рыжей была. Волосы всегда короной укладывала, а Алина как-то на портрете увидела и всё так же просила сделать. Подумать только, уже невеста…

Последнее говорится вдумчиво.

Будто не для нас, будто вслух у Женьки вырывается. Появляются в зелёных — куда более ярких, чем у меня — глазах невозможные слёзы, которые за всю жизнь я видела пять раз ровно. И до паники они меня каждый раз доводили.

А потому сейчас…

— И потому вы берете с Гарина расписку, что возврату я не подлежу, — я выпаливаю спешно и ехидно, палю контору и маму, которую в коварный план посвятили. — Чего ты ржешь, Ивницкая? Они с Жекой реально эту филькину грамоту составили и после загса собрались ему подсунуть.

— Нам нужны гарантии, — Енька, моргая и прогоняя сантименты, выдает чопорно и строго, только улыбается насмешливо. — А то вернёт быстро и не мучаясь. Нет уж, страдать от твоего характера должны все!

— Твой жирный наезд на мой идеальный характер я не понимать.

— Ага.

— Я белая и пушистая.

— Исключительно когда зубами к стенке, — Женька отбривает привычно, скользит взглядом по часам, чтобы тут же повзрослеть. — Так, белая ты моя и пушистая, давай платье надевай. Сейчас уже жених приедет!

— Зануда, — я буркаю тихо.

Но встаю послушно и в спальню следом за сестрой иду.

Останавливаюсь перед висящим на вешалке платье, которое выбирала я ещё более мучительно и долго, чем всё остальное вместе взятое. Я хотела быть и принцессой из сказки, и не путаться в десятке пышных юбок одновременно.

Я хотела и чего-то простого, и «кружев-бусин-страз» одновременно.

Я довела своими хотелками до дергающегося глаза Еньку и до ругани, которая отправила меня в дальний вояж, Ивницкую, но свое идеальное платье я всё-таки нашла. «Да неужели⁈ Слава богу!» — не сговариваясь, но вполне так слаженно рявкнули они обе.

А я получила и простое кружево, и удобные юбки принцессы.

А-силуэт, как сказала консультант.

Лиф со спущенными рукавами и в меру пышные юбки из фатина. Открытый верх и часть спины. Декольте, что прилично и даже чуть скромно, но от этого ещё соблазнительней. И капли жемчуга, что по ткани корсета рассыпались.

— Осталось только зашнуровать, — говорит Енька.

А от дверей, возражая, звучит другое:

— Здесь ещё не хватает украшений, девочки мои.

— Аурелия Романовна! — я, подхватывая юбки, оборачиваюсь стремительно. — Мама!

Сложно не зареветь.

Сложно не испортить макияж, небрежные локоны, присобаченную намертво фату и не застегнутое, а оттого сползающее к полу платье.

Сложно, но я стараюсь.

И маму, пытаясь не испортить уже её наряд, я крепко обнимаю. Дышу такими знакомыми с детства духами, которые менялись, но для меня неизменными оставались. И её руки для меня остались прежними.

Тёплыми и ласковыми, и прядь волос от моих глаз она отводит аккуратно.

— Ну что, готова? — мама спрашивает пытливо.

Смотрит как-то так, что насквозь.

И до всех секретов, которые известны ей быть не могут.

— Корсет затянешь, как на выпускном? — я отвечаю вопросом на вопрос и улыбаюсь.

— Куда я денусь, — мама тоже улыбается.

Не торопится помогать, отступая в сторону и давая место Аурелии Романовне, которая за руки меня крепко берет, крутит, разглядывая, и так, и сяк.

И поверить, что осенью ей стукнет девяносто невозможно.

— Хороша, — она заключает удовлетворенно. — Александра, наши девочки всегда были самыми умными и красивыми, а теперь они стали ещё и совсем взрослыми.

— Я знаю, Аурелия Романовна, — мама соглашается легко и звонко.

Радостно.

Она поворачивает меня к себе спиной, чтобы корсет зашнуровать. И думается, что мама меня всё же собирает и помогает.

И приехать они успели.

— Ма-а-ам, а где Лёшка и Григорий Андреевич?

— У Еньки в номере. Наш Адмирал решил, что уж вдвоем с Евгением они с тремя детьми точно справятся, — мама, насмешливо фыркая, глаза к белоснежному потолку возводит. — Разубеждать я его не стала.

— Правильно сделала. Нельзя мешать тому, что называется слабоумие и отвага, Александра, — Аурелия Романовна… поражает, зарождает подозрение, что с мамой, на беду Адмирала, они спелись. — Да и потом, нечего тут мешаться. Наша девочка ещё не готова.

Она заявляет веско, протягивает мне квадратный бархатный футляр, глядя на который, все возражения я оставляю при себе.

Кажется, я, правда, ещё не готова.

— Подарок Её Величества Елизаветы Алексеевны одной из своих фрейлин. За верность и преданность, — Аурелия Романовна провозглашает величественно, открывает футляр, на котором бриллиантовое колье лежит. — Я хочу, чтоб оно стало твоим.

Я же… я теряюсь.

Кошусь на маму, которая плечами едва заметно пожимает.

И сотня вопросов, включая, как это колье сохранилось в семье, у меня в голове мечется, только вслух я их не задаю. И стараюсь даже не думать, сколько стоить такой подарок может. И что сказал Адмирал, когда Аурелия Романовна решение приняла.

— Я… я не…

— Можешь, — Аурелия Романовна обрывает жестко, стальным голосом, от которого спина выпрямляется сама. — Оно будет как раз к платью, Алина.

— Спасибо.

Она надевает его сама.

А я приподнимаю, чтоб не мешала, фату.

И… и «слабоумные и отважные» в дверь требовательно и громко стучатся. Гремит голос Адмирала, в руки которого, вновь рискуя платьем, я попадаю. Он объявляет поверх моей головы, что жених приехал, а потому пора.

Раздевать до трусов и банкротить Гарина.

Это, подленько и гаденько хихикая, говорят и предвкушают Ивницкая с Енькой.

Право устроить выкуп моя добрая сестра и милая подруга отстояли тоже вполне слаженно, а Жека, слушая после их идеи, перекрестился, что они в свое время просто расписались. И Гарину он от души посочувствовал.

В отличие от Адмирала.

Он вот спорит с мамой, кому из них накидывать мне на лицо фату. Мама вроде мама, а Адмирал… ну, за отца выступает. И отдавать жениху он меня собирается лично и с убийственным выражением лица, дабы сразу понятно было, что обижать низзя.

Аурелия Романовна, недобро поджимая губы, согласно кивает.

Но рассудить, кто прав и фату наденет, она отказывается.

Трусит в спальню от поднявшейся суматохи Арчи, который из-за всех нас проснулся. И я следом за ним ускользаю, прикрываю двери, чтобы пару минут в тишине и одиночестве побыть. Собраться с мыслями и чувствами, которых так много.

И ещё больше их становится, когда Ивницкая в поисках Арчи заглядывает.

— Ребёнок тут?

— Ага.

— Арчи, ждать и спать. Мама тебе на корм пошла зарабатывать.

— На вагон корма, — я уточняю ехидно.

И от огромного зеркала, в котором в полный рост отражаюсь, как и Ивницкая, что ко мне подходит. Она встает рядом, но чуть позади, за плечом. И глаза у неё серьёзные, она изучает ими зеркальную Алину.