— Ты, коза, мою мать убила! — он надвигался на неё по длинному-длинному коридору безостановочно, пёр махиной, которая чуть загнутым клинком размахивала.

— Николай Петрович, прекратите орать и уберите, пожалуйста, оружие. Вы находитесь в больнице, вы нарушаете режим и будите пациентов.

— Ты мне ещё указывать будешь как говорить⁈ Ты мою мать куда уже отправила? Где она? Чё ты дверь-то заперла? Она там? Пусти меня!

— Успокойтесь, пожалуйста. Там её нет. У нас лежат больные люди, много сердечников и тяжелых пациентов. Им нельзя волноваться, поэтому я прошу вас ещё раз замолчать и убрать оружие. В отделение я вас не пущу.

— Да кто тебя спросит, ключ дала сюда!

Головой Женька покачала отрицательно, сжала губы, что белыми у неё стали. И кулаки, когда в метре от неё просвистела шашка, она за спиной сжала.

А я… я приложила прихваченным из процедурного кабинета увесистым биксом Николая Петровича по голове. Не поняла, как взяла его, подошла и руки подняла, ударила человека, что на пол тяжёлым кулем рухнул.

— А больничный инвентарь портить нельзя, он казенный, — Енька, съезжая по двери на пол, проговорила отрешенно.

Держала себя в руках с пугающей невозмутимостью и спокойствием, пока с полицией, которую, нажав ещё на первых воплях тревожную кнопку, вызвала Лида, мы разбирались, развлекались до пяти утра.

Тогда же все наконец уехали.

Примчался вместо них Жека, на шее которого в опустевшем коридоре Женька повисла и затихла, замотала отчаянно головой, отказываясь отвечать на сотню его вопросов. И на меня он тревожно-вопросительно посмотрел.

— Шок. Отойдет, — говорить, выталкивая даже два слова, я себя заставила.

Наскребла остатки сил.

Или вредности, на которой и на крыльцо, чувствуя острую потребность в свежем воздухе, я выползла. Прошлась, не чувствуя ног и вообще хоть что-то, по борту высоченного крыльца, которое для заезда скорой предназначалось.

И на дистальной его части, где лежало старое одеяло и сиделось, болтая ногами, в тихие вечера, я устроилась.

Легла, свешивая и ноги, и руки.

Я уставилась на небо, которое в пять утра, в мае, было чистым-чистым, голубым. Чуть золотым от уже появившегося на востоке солнца, что верхушки шелестящих от ветра берёз янтарным светом окрасило.

Пахло ранним утром, в котором запах морозной ночи и теплых дневных лучей солнца мешался, разбавлялся ароматом цветущих яблонь.

И сирени.

Щебетали, вытесняя все мысли из головы, птицы.

А потому удивиться, когда зашуршали, подкрадываясь, колеса невидимой машины, не получилось. И на хлопнувшую дверь, раздавшиеся следом шаги я внимания не обратила. Не сверзилась почти с метровой высота, услышав невозможный здесь голос.

Он померещился мне:

— Лежать холодно, Калина.

— Ты знаешь… люди сволочи.

Делиться правдой, которую мало кто поймет и не осудит, с воображением было можно.

Даже нужно, ибо легче становилось.

Отпускало понемногу.

— А ещё твари… — Глеб, извернувшись и подтянувшись, на борт как-то запрыгнул, оказался возле моей головы, чтобы на свои колени, заставляя пошевелиться и подвинуться, её уложить, закончить ехидно, — … божьи. Или для тебя это новость?

— Нет, наверное…

— Ночь дерьмо?

— М-м-м, — возражать, рассматривая склоненную ко мне физиономию Измайлова и медленно осознавая её реальность, я не стала, — отборное, но мы с лопатой. Полицию по дороге не встретил?

— Встретил, — он, чуть хмурясь, в моё лицо вгляделся, подтвердил. — Буйных привозили?

— Скорее, увозили, — уточнила я педантично, подняла, не справляясь с собой, руку, чтобы за выбившуюся из идеальной укладки прядь волос Измайлова дёрнуть, признаться чистосердечно. — Я человека по башке ударила, Глеб.

— Ничего страшного. Меня ты по ней постоянно бьёшь.

— Измайлов, я серьёзно.

— Я тоже, — он хмыкнул невесело, положил раскрытую ладонь на мой нос, а после чертыхнулся и, стаскивая с себя толстовку, зашевелился, накрыл ею меня. — Ничего страшного. Жив ведь остался?

— Остался.

— Тогда вообще не думай. Пойдем лучше завтракать, а? Я в ваши знаменитые «Шампурики» заехал, люля-кебаб купил. Лепёшки горячие, только из печи. Соус чесночный. Надо завтракать, пока не остыло, Калина.

— Завтракать? В пять утра? Люлей?

— Почему бы и нет?

Действительно…

Пятьдесят с лишним километров от Энска Измайлов проехал именно для того, чтобы самым вкусным и любимым мясом в пять утра меня накормить. И про дебильное дежурство, за которое столько всего было, послушать.

— Зачем ты приехал?

Я всё же спросила и глаза не закрыла, продолжила рассматривать себя же в его глазах, в бездонной черноте зрачка и обыкновенно серой радужке.

Впрочем, и такие идеальному Кену подходили.

И я в них падала-падала.

— Я развёлся, Калина.

«Да неужели?»

«Да-а-а, Измайлов, твой паскудный характер даже год никто вытерпеть не смог, но Карина ещё ничего, молоток. Долго продержалась. Мои поздравления. Ей»

«Ну, и какого лешего надо было вообще жениться?»

«Какая важная депеша, доставлена аж с первыми петухами и… петухами»

«Почему?»

«Почему ты приехал, выехав ночью, рассказать это именно мне?»

У меня рвалось спросить-сказать всё и сразу.

Хотелось язвить, чтоб тоже больно ему стало, чтоб задеть не по касательной, а в самое сердце, как моё он всегда задевал. Хотелось, не кривя спасательных ядовитых улыбок, негромко и по-человечески узнать, что случилось.

Хотелось… обрадоваться, вот только как раз радости в пять утра после проклятой смены я в себе найти никак не могла.

И сил, чтобы отреагировать хоть как-то, не было.

Только думалось.

Мелькнуло вдруг первый раз в жизни странным и неправильным желанием, что сигаретный дым — горький, ядовитый и терпкий — я вдохнуть хочу, почувствовать вновь на губах, как в Индии… с Гариным.

Посмотреть в глаза его, а не Измайлова.

С ним ведь было так просто и понятно, не слож-но, пусть и недолго. Только вот искать, безукоризненно соблюдая договор курортного романа, Гарин меня не стал. И обидно от этого против всей логики поначалу было.

Привыклось потом, почти забылось и вспомнилось вдруг тут.

Впрочем, я ему тоже не позвонила.

А Глеб…

…у него я так ничего и не спросила. Не нашла сил, чтобы раннее утро и потянувшийся за ним день, который Измайлов провел у нас, своими вопросами и его ответами портить.

Хорошо было и без них.

Хотя бы, если не думать, не слож-но.

Любимое высказывание Полины Васильевны Ивницкой во многих непредсказуемых и внезапных жизненных ситуациях гласит, что она именно так и думала, подозревала и местами даже знала, что всё это случится, просто вслух не говорила.

Так вот, беря пример с лучшей подруги, я тоже думала и подозревала, даже знала, что мою свадьбу, раз уж она выпала на осень и учебный год, они не пропустят.

Только… только на час позже, к самой регистрации, я их ждала.

А они…

— … свадьба, свадьба, кольца, кольца, я люблю тебя, моё солнце[1]…

…они поют вполне так слаженно и весело Глюкозу, горланят её возле торжественно-белоснежного и помпезно-громадного дворца бракосочетаний, что к подобным выходкам и сумасбродству вряд ли привык.

Они танцуют, не замечая чьё-либо внимание.

И впереди всех Катьку и — ну, конечно! — Польку как главных заводил я признаю сразу. Наша староста, когда больничных стен и преподавателей не видится рядом, зажигать умеет не хуже Ивницкой.

Или остальных.

Вся наша группа, оказавшаяся почему-то уже тут, а не ещё на паре, загорается весельем и бредовыми идеями по щелчку пальцев. Не моргнется и глазом, если сочинить ржачные частушки на конкурс за час иль станцевать всем на партах потребуется.

Мы «смогем».

Мы можем абсолютно всё.

И спеть, и сплясать, и любую роль сыграть.

В меде учат всему.