— Калина?

…он открыл.

Изумился.

Уставился, распахнув глаза, в которые проваливаться я начала. Бездны всё же бывают серыми, обыкновенными. И сердце может стучать в ушах, проваливаться вниз и одновременно биться со всей дури об ребра.

— Что ты тут делаешь?

— На свадьбу пригласить хотела.

— Не поздновато?

К дверному косяку Глеб Измайлов привалился вальяжно, скрестил на груди руки. И пускать меня в квартиру, сканируя взглядом, он не спешил.

Только щурился.

Разглядывал как будто бы жадно.

— Я встретила Карину, — его пропитанный ядом вопрос я пропустила мимо, не заметила ухмылку, договорила, пока силы говорить ещё были. — Она сказала, что ты трус. Ты любишь меня, но дико трусишь. Это правда?

— У тебя завтра свадьба, Калина дуристая.

— Измайлов, ты меня любишь?

— А это важно?

Нет.

И да.

И… и смотря на него, я понятия не имела, что сделать хочу. Шагнуть и, повиснув на шее, признать, что соскучилась, что не хватает и что из головы он, последняя сволочь мира, не выкидывается. Или же возненавидеть себя за вызванное такси, лифт и длинный коридор, по которому до его квартиры я только что шла, репетировала, что скажу.

Только сказала я вот совсем другое.

— А я тебя любила, — это оказалось не сложно, это оказалось так легко, как за все годы я и представить не могла. — Я любила тебя с первого курса. А когда ты женился, я… я в Индию сбежала, чтоб подальше от тебя и твоей чёртовой свадьбы быть! чтоб не прийти на неё и скандал не закатить.

— Ты не умеешь, — он заявил после паузы и с запинкой, сказал как будто бы растерянно, тоже через силу, — скандалы… катать. И ты никогда не спрашивала, почему мы поженились.

— А ты сам не догадался рассказать.

— Мне казалось, что это не… — он оборвал себя же, пожал плечами, чтоб после руки вскинуть, запустить пальцы в растрепанные неуложенные волосы каким-то чужим, незнакомым жестом. — Я всегда был для тебя другом.

— Никогда.

Головой я замотала отрицательно.

Отступила на шаг, понимая, что вот сейчас я зареву. Ещё миг и покатятся, размывая весь макияж, треклятые глупые слёзы. И пополам, выплескивая всё, что за эти годы накопилось, меня согнет, скрутит дикой болью.

— Алина!

— Не трогай!

Руку, которой, покачнувшись, он почти коснулся, я отдёрнула поспешно, сложно ужалено, отвела её в сторону. И ещё шаг назад сделала.

Попятилась.

И в стену я уперлась, оказалась прижатой к ней. И смотреть в серые глаза, искать в них ответ пришлось, вскинув голову. И дышать, задевая его, деля одно дыхание на двоих, было невыносимо больно.

Неправильно.

Нельзя.

— Ты… ты просто скажи, кто я для тебя?

Он не отвечал.

Он, последняя сволочь мира, молчал столько, что потеряться в черноте зрачков я успела, заплутала в отражении себя же.

— Я не хочу тебя потерять.

Он всё же ответил, прошептал, чуть поворачивая голову, хриплым голосом у самого уха. И в глаза, отодвигаясь и упираясь в стену вытянутыми руками по обе стороны от меня, уставился.

Поймал.

— Это не ответ, Глеб.

— Ответ, — он возразил, скривил горькую усмешку и настоящий ответ, закрывая глаза, едва слышно прошептал. — Карина была права.

— Только ты всё равно меня потерял, — я выдохнула не сразу.

И тихо.

Разочарованно.

Или безразлично, будто всё, что было, после его слов значение утратило. Куда-то делись все эмоции, всё притяжение, все чувства. И в лифт, легко убирая его руку и не слушая окрика, я пошла пустой и равнодушной куклой. Не чертыхнулась, когда враз погасший экран телефона и ноль процентов зарядки увидела.

Не вызвать такси?

Пускай.

Я пошла, обхватывая себя руками, в сторону дома, побрела, бездумно переставляя ноги, выверяя каждый шаг и слушая стук каблуков, по пустынно-тёмным и всё одно светлым от цепочек фонарей улицам.

Проносились редкие машины.

Мигали светофоры.

Я же шагала, не чувствовала в первый раз в жизни усталости от каблуков. И холода, что сковал оставшиеся листья и заморозил лужи, не было.

Ничего не было.

Я только шла.

Шаг за шагом.

Оставляла там, позади, шесть лет, Измайлова, наши перепалки, улыбки, взгляды. Оно всё враз посерело, перестало играть красками и радостью. Оно стало, как мне думалось, далеким воспоминанием.

Чёрно-белым кино, у которого был хреновый режиссер и бездарный сценарист.

Ведь в жизни не случается, чтоб карты жизни не совпали, не сложились отношения и судьбы из-за страха.

Так не бывает.

А Измайлов не мог испугаться.

Только, получается, испугался, не рискнул сказать, что любит меня.

— … дружба — это ведь безопаснее, да? Отношения же временами — или очень часто! — не складываются. А дружба потом не возвращается. Так чего тогда рисковать, верно? Мы будем лучше дружить!..

Я дошла, рассуждая с собой же и вытирая время от времени бегущие слёзы, до парка, до солдатской аллеи и Вечного огня, возле которого разношерстная неформатная компания — сомнительная, даже по меркам Ивницкой, компания — грелась. Они разговаривали, гоготали временами и пили, передавая по кругу, пиво.

— Эй, девушка! — один из них, улыбчивый и безбородый, рванул ко мне, оказался рядом раньше, чем убежать со всех ног куда подальше я успела или подумала, что надо было. — Девушка, с вами всё в порядке?

Он вгляделся в меня.

Обшарил, хмуря светлые брови, обеспокоенным взглядом.

— А можно телефон позвонить? Пожалуйста.

Нельзя разговаривать с незнакомцами.

Нельзя ходить с ними.

Нельзя оставаться в подозрительной хмельной компании посреди ночи у Вечного огня и брать протянутую бутылку пива, хлестать его со всеми и рассказывать незаметно, словом за словом, о себе.

О свадьбе, что завтра уже будет.

О Измайлове.

И на негаснущее пламя, отдавая ему память и слова Глеба, горечь и радость, смотреть было неразумно. Только в ту ночь я смотрела, пила раз за разом, слушала чужие разговоры и спасибо за накинутую на плечи тяжёлую куртку говорила.

Я сожгла в этом огне так и не отданное приглашение.

Так было правильно.

А ещё в ту ночь, в то утро было правильно согласиться на монструозный байк, на улыбчивого Лешего, который первым из всех меня окликнул, был всё время поблизости и курткой своей делился.

Он вызвался довезти меня до дома сам, а я согласилась.

И уже в квартире, заперев дверь и скинув ботинки, я добралась до зарядника, включила собственный телефон, чтоб сорок пропущенных Ивницкой насчитать и ей набрать, сказать самое главное и важное:

— Поль, свадьба завтра будет.

[1] Госпитальная терапия.

[2] Марк Тишман, Юля Паршута «Навигаторы»

— В присутствии родных и близких, я прошу ответить невесту. Согласны ли вы, Алина, взять в законные мужья Савелия, быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?

Я… я молчу.

Я не отвечаю, медлю бесконечную секунду, короткую вечность. Или бесконечную вечность, короткую секунду? Не знаю, не понимаю. Я только падаю в глаза Гарина, лечу, теряя всякую опору, в самую глубину их бездны.

И сказать, заговорить мне надо.

Я должна!

Я люблю… кого?

— Невеста?

— Я…

Я начинаю и замолкаю, не продолжаю, слыша шум и недовольные возгласы. Мы оглядываемся одновременно, вместе с Гариным на возникший переполох, на удивленное и такое узнаваемо-разборчивое ойканье Польки.

Измайлова она узнает первой.

Он же, потрепанный и мятый, продирается сквозь всех, расталкивает людей, не замечает их. Он не похож на себя ещё больше, чем в тот день, когда приговор отца оставили в силе, а он сам перебивал язвительно выступление ректора.

Он сосредоточен.

Заострены черты такого идеального, словно отфотшопленного, лица. И даже пробившаяся щетина его не портит.