И ещё один коктейль, намешанный из водки и абсента, я заказала.

— Слушай, у нас, конечно, девичник, — Полька, в кои-то веки до отвращения разумная, выставленный на стойку бокал перехватила проворно, отодвинула в сторону, — но наклюкаться до невменяемости в первый же час не лучшая идея.

— А какая лучшая?

— Я бы сказала, не разговаривать с Кариной, но уже поздняк, — вздохнула, подпирая рукой голову, Ивницкая тяжело, покосилась печально, чтоб закончить совсем уж неуверенной скороговоркой. — Ну или… свадьбу перенести, раз тебя опять из-за него плющит.

— Меня не плющит. Не из-за него. И у меня нет причин переносить свадьбу, — я, всё же дотягиваясь до бокала, возразила зло, отчеканила каждое слово, вбила то ли в её, то ли в свою голову. — Никто не переносит свадьбу, когда до неё остается ровно день.

— Не ровно, а чуть больше.

— Не занудствуй. И не смотри так. Я не передумала. Не сомневаюсь. И я всё также собираюсь стать Алиной Гариной, просто… — слова после третьего бокала на нашем урезанном, на двоих, девичнике, в любимом баре, подбирались плохо, они неслись без разбора, — просто какого чёрта, а⁈ Это издевательство! Зачем она мне это сказала? С чего решила? К какого лешего я это кручу в голове и думаю⁈ Это ведь нелепо. Неправда. Он не может меня любить! Не любит. Мы последние полгода толком не общаемся! Разве так бы было, если бы он любил⁈ Он… он же ни разу не пытался даже поговорить. Или… или у Гарина отбить.

— Тю-ю-ю, Калинина! — рассмеялась Ивницкая нервно и пьяно, махнула рукой бармену ещё один заказ. — Нашла того, кто отбивать будет! Это в твоих фильмах и книгах сражаются за сердце дамы, а в жизни наш рассудительно-холодный Глеб Александрович увидел, что ты счастлива с Гариным, и не стал мешать. Чего соваться, если у тебя там всё так замечательно? Ты же даже бровью ни разу не повела, что у вас с Гариным какие-то ссоры бывают. Или что Измайлова тебе не хватает, что скучаешь.

— Ну хорошо, — я загоралась и раздражением, и непониманием, которые молчать и дальше не давали, они били по мозгам сотней вопросов, толкали получить ответы, вытрясти их из Измайлова. — А до этого? Он не попытался, потому что боялся? У идеального уверенного в себе Кена и смелости не хватило? Не верю!

— Мало смелости, много гордости. У тебя, — уточнила Полька поспешно. — Может, если бы ты пошла и призналась первой, то… что-то и было бы.

— Ты ещё скажи, что он не догадывался и не понимал, что нравится мне!

— А может и не понимал⁈ Или сомневался?

— Ну конечно!

— Алина, ты за него решать и говорить со сто процентной уверенностью тоже никогда и ничего не можешь!

— Да я… хорошо, — я согласилась внезапно для себя же, успокоилась, опрокидывая остатки намешанного пойла, по невидимому щелчку. — Хорошо, пусть тогда скажет за себя сам. Я ему признаюсь и спрошу.

— Чего? — Полька, грохнув на стойку пустую стопку, переспросила изумленно. — Ты ему признаешься? Ты⁈ Ивницкая, если я ему признаюсь первой, то у нас точно никогда и ничего не сложится. У меня внутри всегда будет сидеть занозой, что первой была я, а не он. И это будет мешать.

Передразнила она ехидно. Она повторила то, что за эти годы миллион раз говорила я. То, в чём я была уверена, вот только… какое теперь это имело значение? Разве мне осталось что терять или бояться?

Не сложится?

Так и без признаний у нас уже не сложится.

Я за Гарина замуж выхожу.

— У тебя же старомодные и не изживаемые взгляды на отношения!

— А ещё у меня завтра свадьба, — я сказала решительно, хлопнула на столешницу единственное оставшееся приглашение, которое в руках всё крутила, таскала в сумке. — Так что считай, что взгляды изжились. К тому же, приглашение всё же следует отдать.

— Что⁈

— Ну смотри… если я его не приглашу, то, получается, я боюсь его увидеть и боюсь, что снова вспыхнут чувства, так? — я, разворачиваясь к Ивницкой, произнесла до невозможности высокопарно. — А вот если позову, то, значит…

— … железная логика…

— … мне всё равно. Он просто гость, мой друг. Всё прошло. Я его не люблю. Мы дружим. А то некрасиво выходит. И странно. Всех позвала, а друга — нет.

— Калинина, а ты это к чему сейчас всё ведешь? — Полька протянула с подозрением.

Проницательно.

Пока я очередной — последний, для храбрости и решительности — коктейль заказала, выложила деньги и к следующей загрохотавшей песне прислушалась. Музыка у них сегодня играла в тему, вторила настроению.

— То ли вторник, то ли грёбаная пятница… — одну из строчек, которая так не подходила бару и так подходила ко дню сегодняшнему и мне, я повторила и задумчиво, и ожесточенно, — … то ль напиться, то ль просто[2]…

— Алина…

— Я так не могу, Полин, — с высоченного стула я сползла неловко, ухватилась за него же, чтобы телефон из сумки вытащить. — Я… мне надо с ним поговорить. Мне нужна точка, а не троеточие. Мне нужны его ответы. И приглашение. Я поеду, чтобы отдать ему приглашение. Это ведь правильно будет, правда же?

— Калинина!..

Ивницкая тревожилась шумно, пыталась отговорить. И на часы, которые первый час ночи высвечивали, она сердито указывала. Она не собиралась отпускать меня одну, но… это было только моё дело.

Моё запоздалое признание Глебу Измайлову.

Мне надо было сказать, что я его любила. Пять лет как последняя дура любила, страдала, ревела в подушку или плечо Ивницкой. А ещё ждала, глупо и отчаянно ждала, когда же он, как в сказке, осознает, что любит меня, что я одна ему нужна.

А ещё… ещё мне надо было узнать, сколько правды в словах Карины и почему же, если она была права, он ничего не сделал, не признался.

Я бы не успокоилась без его ответов, без этого разговора. Он требовался мне, чтоб дальше жить, чтоб с Гариным через сутки — чуть больше — кольцами обменяться и на горе и радость без сомнений согласиться.

В тот момент я была уверена, что без нашей встречи, объяснений все мои сомнения будут раз за разом возвращаться, возрождаться вновь и вновь. Они не дадут мне жить долго и счастливо. Они уже вот, опять горели, вспыхнули от признаний Карины.

Они разъедали, как бы я не вымарывала их из памяти, все эти дни душу.

Жгли.

— А что, если он скажет, что любит? — за руку Ивницкая перехватила меня уже на улице, затормозила на середине тротуара и за пару метров от такси. — Ты останешься с ним? Отменишь свадьбу? Оставишь Гарина?

— Я…

Я не знала.

Смотря в её и сердитые, и обеспокоенные глаза и слыша самые правильные, самые страшные вопросы, я понятия не имела, что отвечать.

И что, поговорив с Измайловым, делать буду.

— Если… если он скажет, то там и решу.

— Господи, Калинина! — отпускать меня резко протрезвевшая и злая Полька не хотела категорически, ругалась через слово сапожником, но больше не держала. — Ты хотя бы позвони мне, как до него доедешь! И маршрут скинь, чтоб я знала, где ты. Может, вам и правда следует поговорить…

Последнее она выдохнула тихо.

И в сторону.

— Я позвоню.

Обняла я её порывисто и крепко.

И спасибо за то, что всё же даёт уехать одной, говорить не стала.

Только села в машину, чтобы уточняющий вопрос таксиста сквозь шум в ушах и грохот сердца услышать, разобрать едва:

— На Академика Сахарова, семнадцать?

— Да, — я, отворачиваясь от продолжавшей стоять на краю тротуара Ивницкой, подтвердила уверенно.

Адрес Измайлова за столько лет я выучила слишком хорошо. Я столько раз вызывала на этот адрес такси, добиралась на автобусах-трамваях или ездила вместе с Ивницкой. Мы столько раз собирались на восьмом — не седьмой! Когда ты уже запомнишь, Калина⁈ — этаже, что теперь и с закрытыми глазами до его квартиры я добраться могла.

Не перепутала в кои-то веки этажи и после четырех коктейлей.

Они лишь придали смелости.

И в дверь, помня, что звонок некоторые ещё когда специально — я никого не жду и видеть не хочу, свои звонят на телефон — отключили, я забарабанила отчаянно. Подумала только тут, что дома его может не быть, но…