Артём Кузнецов был и есть сажень в плечах.

Метр девяносто пять, широкая улыбка в тридцать два зуба, бычья шея, блондинистые волосы и чуб, что никакими средствами не усмиряется. Мы пробовали, а ещё, выиграв спор, прямо в лекционном зале ГУКа учили ходить его на каблуках.

И расскажи мне об этом в ту минуту, я бы не поверила.

Какие туфли, когда, вырядившись в деловой костюм и взяв портфель, он надвигался на меня этакой махиной.

Флагманским фрегатом.

— Утречко доброе!

— Привет, — я, вслушиваясь в добродушно-неподражаемую интонацию и басистый голос, невольно улыбнулась в ответ.

Пожала протянутую для приветствия ладонь-лопату.

И голову, осознавая свой «метр с кепкой», я к нему задрала.

— Ну чего, где все? Договаривались же, — Артём, озираясь по сторонам, дым туда же в сторону выдохнул, пихнул меня в бок, указывая за мою спину и щурясь. — А вон, слушай, это же наша? Как её…

— Валюша, — я, проследив за его взглядом, хмыкнула.

Ибо Валюша была… Валюшей.

Её, как и Артёма, я первый раз увидела в приемной комиссии, когда документы мы подавали. Она подошла и представилась сама, запомнилась по какой-то общей нескладности, дерганным движениям и беспардонной привычке влезать в чужой разговор.

Восьмое чудо света.

Так стервозно и цинично называли её за глаза токсичные и злые мы. Делали ставки, после какой из сессий она всё-таки вылетит. Ну или хотя бы получит за свою нагловато-хамскую манеру речи по зубам.

— Привет! — она улыбнулась, поправила огромные круглые очки и протараторила бодро и чуть нервно. — А я думала, что опоздаю. Трамвай с утра сломался, пришлось такси вызывать. Цены — ужас! И он завез не туда, понабрали работать… Мне километр пешком пришлось идти. А я вижу, вы тут стоите!

— Уже не стоим, — Артём, туша сигарету и прицельным щелчком отправляя её в урну, отозвался хмуро, покосился на наручные часы. — Три минуты осталось. Прошу вперёд, дамы. Остальные сами ножками. Дотопают.

Или уже дотопали.

В холле, что едва вмещал кофейный автомат и две банкетки под окном у батареи, нашлось ещё пять человек нашей группы.

Две блондинки, три брюнетки.

Мальчиков же, не считая Артёма, по спискам у нас было ещё три. Большая-большая роскошь и удача, как скажут нам потом и не раз.

«Цените, дэвочки».

— Так, сто шестнадцатая?

Нас спросили деловито.

И с порога, на котором я, пропуская Артёма и Валюшу, замешкалась. Оценила уже все занятые посадочные места, и стоять почти у самых дверей, лишь чуть отойдя к окну и подоконнику, я осталась.

Кивнула согласно одной из блондинок, в которой старосту по имени Катя признала. Её фотографии, добавляя в друзья и проявляя любопытство, я рассмотрела ещё вчера. Прикинула, что на моль бледную она больше всего походит.

— Она самая, — Артём хохотнул коротко.

— Алина.

Я представилась вежливо.

Неслышимо, ибо моё имя в звучном хлопке входной двери утонуло. Потянуло оглянуться, но… зычный бас Артёма, привлекая внимание, громыхнул на весь по субботнему пустой холл, унёсся в безлюдный длинный коридор:

— Господи, Ивницкая, и ты здесь…

— Не ной, Тёмка, — плотная блондинка, что сидела на краю банкетки, подняла голову и сладко-гадко улыбнулась, поправила отправленные на волосы тёмные очки. — Три месяца не виделись с курсов. Ты соскучился по мне?

— Ребят, тише! — Катя шикнула сердито. — Больница.

— Ну не морг же, — это вырвалось у меня.

К счастью, негромко.

Вот только меня услышали, хмыкнули над головой. Так близко, что я всё ж обернулась, почти уткнулась в идеальную грудь идеального… Кена. Он же, продолжая стоять рядом и не глядя на меня, сказал для всех:

— Глеб.

Глеб Измайлов.

А «Господи, Ивницкая» оказалась Полиной.

Мы познакомились первого сентября.

В первый учебный, ещё по-летнему тёплый и солнечный день, когда в других вузах толкали торжественные речи и поздравления. А мы, гоняя дешёвый кофе и знакомясь, толкали рассказы о себе и ждали полтора часа, пока о нас вспомнят.

Придут и заберут.

И сварливо скажут, что опоздали.

Мы.

Ивницкая объявляется, когда кофе, ставший незаметно холодным и противным, я отправляю одним махом в раковину. Медитирую над ней, рассматривая кофейную гущу, что по серебристо-стальному дну неспешно расползается.

Растекается загадочным рисунком, как по блюдцу, на которое остатки кофе вот так же выливают, переворачивают полупустые чашки, чтоб правду и тайну узнать, разглядеть в причудливом узоре будущее…

Мне бы тоже.

Разглядеть его, погадать первый раз в жизни всерьёз и взаправду, узнать, что я не…

— Алина!

…что, что Ивницкая, если вот прямо сейчас не открыть дверь, вышибет её с ноги, а потому… неуместные мысли, добавляя воды, я смываю в трубы вместе с остатками кофе.

Отправляю их.

К чёрту.

И в коридор я выхожу торопливо, спасаю входную дверь и соседей, которые к столь ранним воплям на весь подъезд как-то не привыкли.

— Калинина! Ты чего, дрыхнешь ещё, что ль? Почему двери не открываем? Я тебе уже на телефон позвонить успела! И вруби ты наконец звонок. Тебе его на кой Глеб тогда делал? До тебя не дозвониться и не доораться, ей-богу!

— Привет, — я всё же вставляю и отступаю.

Невольно.

Под натиском этакой… энергии, шума и шубы, в которой Ивницкая немыслимым образом почти теряется. Только красный нос торчит.

И неизменные тёмные очки.

Ну и Арчи, что, высовывая морду со съехавшим набок хвостиком, в заливисто-приветливом лае заходится. Оглядывается на мать, чтобы выбраться из-под шубы ребёнку помогла и добраться до меня дала.

Ребёнок ведь соскучился.

Очень.

Пусть мы и не виделись всего сутки, но… Арчи скулит нетерпеливо. Перебирает в воздухе лапами, пока от себя и застёжки Ивницкая его отцепляет и мне, ворча про измены, торжественно вручает. И голову, ловя четырехлапого ребёнка в полете, я привычно отворачиваю.

Воплю, враз забывая обо всём, столь же привычно и весело-строго:

— Арчи! Фу! Мы в губы не целуемся!

Вот шею и щеку, по которой он успевает радостно и широко лизнуть мокрым языком, я на растерзание отдаю. Терплю и вздыхаю, пока слюни на меня старательно намазывают, пыхтят шумно и жарко куда-то в ухо, попутно пытаясь залезть повыше.

И по носу, заставляя зажмуриться, мне радостно виляющим хвостом прилетает.

Вот же…

— Ивницкая, забери свою шаверму!

— Офигела⁈

— Почему? Смотри, он откликается. Он уже привык.

— К чему? К тому, что вы с Измайловым два дебила? Арчи, не слушай её. Иди к маме, — Ивницкая глазами сверкает гневно, отбирает у меня ребёнка, чтоб нежно просюсюкать и в мокрый нос чмокнуть. — Никакая мы не шаверма. Мы красивые и холосие, да? Только холодные, потому что погода ныне…

В сторону кухни, воркуя про красивость и хорошесть, они чинно уплывают.

А я вот торможу.

Приваливаюсь к закрытой двери, чтоб выдохнуть и, прислушиваясь, улыбнуться. Теперь, когда она явилась, я могу и дышать, и улыбаться, и… не думать. Рядом с Ивницкой, как и всегда, нет места для тяжёлых и тягуче-прилипчивых мыслей.

Они не выдерживают конкуренции.

Вытесняются.

Пока она, прибавляя громкость, продолжает бодро и сердито:

— Так вот, погода сегодня писец, Калинина! Ду-барь на улице. Слышишь? Жуткий и промозглый ду-барь. Кто в середине ноября свадьбы играет, а, Калина? Мы от машины десять метров до подъезда дошли, и то у Арчи уши замерзли. И лапы. А я нос не чувствую.

— Я слышу. Не ори, — я, приваливаясь к дверному проему, прошу на автомате, предлагаю от щедроты душевной. — А по носу могу дать. Сразу почувствуешь.

— Низзя быть такой бессердечной, Калинина! Ты ж врач!

— Ты тоже. Кофе будешь?

— Который опять убежал?

— Он не…

— И газ ты не выключила, — она подмечает едко, пока я, проследив за её взглядом, едва слышно чертыхаюсь и к треклятой плите бросаюсь. — Шикуешь, мать. Тебе что, Гарин после свадьбы пообещал всю квартплату оплачивать?