— … сегодня мы собрались с вами, чтобы соединить сердца двух влюбленных…

Мой счёт почти закончен.

Осталось три минуты до того, как штамп украсит паспорт, а у некоторых исчезнет право с невозмутимо гадкой рожей выпихивать меня ловить букеты, дабы после издевательски и сочувственно вопрошать: «Ой-йо, опять не поймала, да, Калина?».

Всё.

Больше вопросов не будет.

— Есть ли среди присутствующих тот, кто знает причину, по которой Алина и Савелий не могут вступить в законный брак?

Нет.

Конечно и безусловно, нет.

Даже самая последняя сволочь этого мира не будет иметь возражений. Он не назовет причину, по которой нельзя надеть кольцо мне на палец.

Через уже минуту надеть.

— … в присутствии родных и близких я прошу ответить жениха. Согласны ли вы, Савелий, взять в законные жёны Алину…

— Да.

— В присутствии родных и близких, я прошу ответить невесту. Согласны ли вы, Алина, взять в законные мужья Савелия, быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?

Утро наступает внезапно, по будильнику, который начинает орать, когда за окном ещё темнота. Не горит свет в окнах пятиэтажки напротив, светятся лишь лестничные пролёты да два одиноких окна на четвёртом этаже.

Шесть часов и одна минута.

Можно начинать отсчёт, выкручивать на полную краны с водой в ванной и варить кофе, что с корицей и красным перцем, который только на кончике ножа. А то выйдет огненно остро как вчера.

Или поза…

Кофе последнее время у меня не получается, ещё и убегает предательски постоянно. И сегодня тоже… турку я сдёргиваю поспешно, но всё одно поздно. Катится чёрная дорожка по не менее чёрному глиняному боку.

Проклятье.

И спокойствие, которого такне хватает, но… невесте, в конце концов, положено волноваться пред оковами брака.

Сомневаться.

Или второе всё ж не положено?

— Алина, ты Калина. Дуристая, — своему размытому отражению на шкафу я сообщаю от души, произношу его привычную фразу, закрывая глаза, чтобы к тихому и мерному отстуку настенных часов прислушаться.

Тик.

И так.

Тик-так ходики, пролетают годики, жизнь не сахар и не мед, никто замуж не берет… откуда у Ивницкой в репертуаре затесалось подобное, осталось тайной за семью печатями, но вот поди ж ты, привязалось.

Вспомнилось.

Пусть и не в тему, поскольку замуж меня как раз берут. Покупают символичное помолвочное кольцо, ведут в ресторан, делают предложение, а после дают безлимитную карту на все-все свадебные хлопоты.

Тик-так… прямо по нервам, по всем сплетениям, которые я так и не удосужилась выучить полностью. Но вот в том, что прицельно хлещут именно по ним, я уверена, как и в том, что нервы мои ни к черту.

Иначе эту ночь я бы спала.

Я бы не простояла до самого будильника у окна, думая и смотря на пустой двор и миллион раз виденные прежде спящие дома напротив. Всё равно ничего умного в голову от подобного созерцания не пришло, а то, что пришло, умным было не назвать.

И рассказывать Ивницкой, что должна скоро явиться, это неумное нельзя.

Немыслимо.

Бессмысленно, ибо она узнает всё сама, поймет с одного взгляда на мою физиономию. Она безошибочно догадается и про мысли, и про бессонную ночь, и даже про залитую — как всегда, Калинина! — кофе плиту.

Это ведь Ивницкая.

У нас годы дружбы считаются исключительно с тройной северной надбавкой, а потому наша дружба — это что-то близкое к вечности, за которую изучить друг друга мы успели слишком хорошо.

Не придется ничего рассказывать.

Да и о чём рассказывать, когда она и так всё знает…

Мы познакомились первого сентября.

В тот странный день, когда уже не лето, ещё не осень. Держатся, желтея и краснея лишь украдкой, зелёные листья на осинах, цветут пышные астры и нежные флоксы в садах. И прозрачно дрожащий воздух только начинает пропитываться рассветными сырыми туманами, которые осенью так по-особенному густы и таинственны.

Идут в школу дети, точно зная, что каникулы уже закончились, но учёба ещё не началась. Входные контрольные, ответы на уроках и домашние задания будут завтра.

А сегодня…

…сегодня огромные банты первоклассников, что иногда казались больше самой головы. И в толпе таких же, осчастливленных первым школьным днём, родное чадо отыскивалось именно по этим самым бантам.

Или по длинным гладиолусам, которыми особо притомившиеся юные страдальцы асфальт перед нарядным крыльцом незаметно подметали.

Получали от родительниц.

Наверное.

Я, оставляя за спиной этих самых родительниц, детей и украшенную шарами школу, перебежала на другую сторону улицы. Поднялась до перекрестка, чтобы налево повернуть и в тихом проулке, заставленном машинами, оказаться.

Пойти, сверяясь с картами, прямо.

Мимо ещё закрытого магазина.

Вдоль старого забора, который оборвался как-то внезапно, сменился на калитку, пустую будку охранника и серый от пыли шлагбаум. Телефон, завибрировав в руке, радостно объявил, что в пункт назначения я прибыла.

Добралась до пятой городской больницы, где, открывая учебный год в частности и учёбу в медицинском в целом, должна была состояться первая в моей жизни пара, а не урок.

Хирургический уход.

По крайней мере, в найденном на сайте расписании у нашей сто шестнадцатой группы значился именно он. Вселял в тот момент одним своим многообещающим названием трепет и волнение.

Предвкушение.

Ещё бы… первый учебный день и сразу в больнице, в хирургии! Она же, как известно, sancta sanctorum. То, куда рвется и хочется больше всего. То, где операционные, кафельные и светлые, стерильные. Те самые, которые раньше виделись только в кино. И там настоящие суровые и строгие врачи, что цинично шутят и играючи спасают жизни.

Мы же будем, как они.

Мы, сдав экзамены и поступив, уже стали на шаг ближе к ним. В самом начале лестницы, по которой так… неописуемо идти. Впрочем, то узнается куда позже. Тогда же мы ещё предвкушали. Обсуждали в созданной накануне беседе поведут ли нас сразу в операционную и кто где нашел хирургические бахилы, которых нигде, зараза, не было.

И около ворот, заканчивая ближе к ночи разговоры, мы встретиться договорились. Шататься и искать нужный корпус, а затем вход, гардероб, коридор, лестницу и кабинет лучше в компании, чем в гордом одиночество.

Это было первое правило, которое через все шесть лет мы пронесли.

Как и многое другое.

В тот же день я остановилась у калитки и головой по сторонам покрутила. Вернулась к телефону, экран которого без десяти девять высвечивал. И кто-то ещё уже должен был прийти, но… переулок оставался безлюдным.

Разве что в метрах пяти от меня ошивался парень.

Кен.

Как-то вот сразу, с первого взгляда и мысли к нему прилепилось это слово, ёмкое и меткое прозвище, что так подходило. Он, действительно, был похож на куклу. Ту самую, которая из далёкого детства и Барби.

Или с отфотошопленной обложки глянца.

Там тоже такие вот, неправдоподобно смазливые и идеальные Кены бывают.

Только там и бывают.

Они не встречаются в обычной жизни, ибо не существует парней, чтоб и скулы чёткие, будто фильтрами обработанные, и брови чёрные выразительные, и глаза с неуловимо инаковым разрезом.

Светло-русые волосы, что модно подстрижены и столь же модно уложены.

Только глаза у Кена оказались обычные.

Серые.

Он на меня ими и взглянул, резанул так остро, что я поспешно отвернулась. Подумала, что из нашей группы — пусть я ещё и не знала всех в лицо — Кен быть точно не может. Такие вот… не учатся в медицинских, да он от вида крови в обморок грохнется.

По нему же видно.

Это мелькнуло почему-то раздраженной мыслью, которую я отогнала. Увидела, наконец и к счастью, маячившую на светофоре фигуру Артёма. Его было сложно не признать, хоть мы и виделись всего раз.