Поморщилась она ещё более понятно.

Блокадница в лице Аурелии Романовны была маминой личной головной болью. И даже с поезда её сняли и доставили в больницу с кризом и аритмией, когда дежурила мама. Неугомонная Аурелия Романовна, улизнув от Адмирала и приставленной компаньонки, планировала доехать в последний раз до Уфы, куда в сорок втором её эвакуировали ребёнком.

Доехала же только до нас.

И от мамы про возраст и таблетки, которые принимать постоянно надо, она выслушала.

Адмирал, примчавшийся на следующий день, выслушал тоже.

Потребовал в ответ немедленного — невозможного, с точки зрения мамы — перевода в Питер, нормального лечения и врачей. Хотя последних в нашей глубинке, по его мнению, было не сыскать.

Молнии по больнице летали неделю, гром её стены сотрясал примерно столько же, а потом почти обосновавшийся в нашей «глубинке» Григорий Андреевич внезапно позвал маму… на свидание в ресторан.

И даже извинился.

И огромный букет из орхидей, где-то достав, подарил…

— Я поговорил с Савелием…

А вот это что-то новенькое.

И около двери, замедляясь, я притаиваюсь и хмурюсь. Говорить с моим женихом я никого не просила, это уже перебор. Но, кажется, помимо Еньки и Ивницкой он успел выдержать и «мужской, серьёзный» разговор с Адмиралом.

Если ещё Жека отметиться с разговорами успел, то моё любящее семейство ждёт злющая Алина и тарелочка для каждой светлой головушки.

Тоже мне, защитники.

— … и мама сказала, что он хороший молодой человек…

Прости меня, Гарин!

Если ты переживешь выкуп невесты, то я извинюсь перед тобой ещё раз и вполне так искренне, даже слёзно. Всё-таки выдержать без подготовки Аурелию Романовну дано не каждому. Это я точно говорю, ибо половина терапии после её десяти дней в отделении заявление на увольнение написали.

А Жека проверял на карте расстояние «Красноярск-Питер» и тихо радовался, что километров там побольше, чем «Аверинск-Питер» набирается.

Три с половиной тысячи аж.

Не зря они с Енькой туда переехали в этом году, да.

— Он хороший, но… — мама вздыхает тяжело.

Не продолжает.

А я неловко покачиваюсь, и длинные ногти в ладонь впиваются сами. Я жмурюсь до разноцветных пятен перед глазами, как в калейдоскоп смотрю.

Не надо, мама, продолжать и «но» говорить.

Его уже нет.

Есть…

Есть Гарин.

Мой жених, который галстуки сам повязывать идеально умеет, и меня тремя способами научил. А потом признался, что терпеть их, удавки, не может. Хуже только бабочки, поэтому сегодня ни тех, ни других я на нём не увижу.

Ещё…

…ещё есть долетающий через стены и двери шум, звонко-громкий голос Ивницкой, взрывы смеха, улюлюканье и подсказки-советы от друзей жениха. Енька, которая кричит, что до невесты осталось всего два шага или ключ за двести тысяч.

Жаркие споры, что кто-то охренел с расценками, кто-то жадина и скряга, а кто-то предатель, ибо предупредить о драконах в лице Еньки и Ивницкой Жека мог бы. Они ведь настоящие драконы, и золото опять же любят.

Этому возмущается уже Аурелия Романовна, обзывает кого-то «молодым человеком без воображения и денег» и защищает «бедных девочек, которым пожалели сущую малость и копейку».

«Девочки» же хохочут.

Предлагают коварно назвать пятнадцать причин для женитьбы. И без подсказок, особенно тех, что про кулинарные способности невесты.

Вот же…

О них с сарказмом подсказывает и гремит Артём Николаевич, что приехал. И до Ивницкой теперь, кажется, добраться жаждет.

Хотя не кажется.

Идею сразиться с драконами и следом утащить их куда подальше, чтоб не мешали, выдвигает именно он. Сопровождает слова делом, судя по визгу и гневным крикам Ивницкой. И в том, что Жека ему поможет, можно не сомневаться.

— Алинка, они похоже собрались брать дверь штурмом, — Адмирал, не отпуская маму, тоже кричит, объявляет весело.

— Не возьмут. Спорим?

— На что?

— На петуха из-под стола.

— Гриша, Алина! Вы как дети, — мама возмущается.

Но как-то так, без огонька.

А потому страшную гримасу, походя к ним, я только корчу, а Адмирал мне отвечает. Указывает на мой корсаж, на котором что-то есть, и за нос, когда я в который раз ведусь и опускаю голову, он меня ловит.

— Ну, Григорий Андреевич!

— Ну, Алина Константиновна! — он смеётся и дразнится.

— А я считала, что у нас только Лёшка неразумная личность.

— Сань, мы разумные.

— Временами, — я вставляю ехидно.

Ныряю под вторую, свободную, руку Адмирала, и к себе меня прижимают крепко.

— Всё будет хорошо, Алинка, — он говорит взволнованно.

Непривычно.

А я ещё раз жмурюсь.

Не затыкаю только уши, пусть и тянет, потому что про хорошо столь же взволнованно Адмирал говорил лишь раз, когда… Лёшку мы ждали.

И вспоминать тот день я не люблю.

Впрочем, как и год.

Третий курс медицинского.

О нём можно говорить много, долго и нудно. Можно даже написать целую книгу и, слямзив у Толстого, метко обозвать её «Хождение по мукам». Можно попытаться объяснить, рассказать кому-то со стороны, но… понять некоторые вещи возможно, лишь пережив их самому.

Читать про землетрясение или цунами и оказаться в их эпицентре — две разные вещи.

Так и третий курс.

Патологическая анатомия, патологическая физиология, фармакология, пропедевтика и общая хирургия — пять китов, на которых он стоит и которые надо сдать летом.

Сдать и пережить экватор, после которого, говорят, уже не отчисляют. Правда, до этого «после» ещё требовалось продержаться год. И выбор на предложение — третий курс на повторе или в речку топориком — был однозначен.

Топориком.

Более того, я бы купила настоящий топор и, к ноге его крепко привязав, прыгнула бы в воду не раздумывая, но никогда и ни за что на свете я не согласилась бы повторить и пережить такое вновь.

Третий курс, как смертельный номер, исполняется лишь раз.

А ещё он похож на выступление зрителя, которого на арену цирка вместо жонглера вдруг вытолкнули и один мяч для начала дали. Потом ему кинули второй, третий… даже когда счёт дошёл до десяти, он ещё справлялся.

Вот только мячи всё добавляют.

Ещё и ещё.

И когда их становится двадцать, то какой-то один выскальзывает и на арену падает. Следом же за первым катится второй…

Все мячи, стуча и прыгая, разлетаются в разные стороны.

Этими мячами у нас были зачёты, тесты, конспекты лекций, навыки, первые в жизни истории болезни и многое другое, что ещё в сентябре щедро прилетело от всех кафедр разом. Падая на «арену», мячи превращались в долги, которые мы закрывали.

Пересдавали.

Раз и пару раз ещё.

И новые долги мы получали.

Мы выбирали что важнее: написать рецепты по фарме или выучить тему по патфизе, потому что какой-то умник умудрился впихнуть эти две пары в один день. И то, и то же выучить было нереально, а потому, уворачиваясь от реферата по фармакологии, ты получал реферат по патологической физиологии.

И приглашение по ней же на устную отработку, которая недели через две так будет и очередь на ней большая тоже будет.

Пересдавать патфизу мы все любили и умели.

А легенда, что очередь на последние пересдачи перед экзаменом с шести утра столбилась, была не такой уж и легендой.

Охрана вот это знала точно.

Но то был уже конец года и мая, а вот до них и помимо учёбы…

…предложение руки, сердца и Питера Адмирал сделал ещё летом. Тем, которое после второго курса было. Тогда, сдав сессию и отходив практику, я ещё слушала страшилки (читай: беспощадную правду) Еньки об экваторе, таскала её в лес за грибами и с интересом наблюдала за мамиными метаниями.

Адмирала она любила.

Переезжать в Петербург и бросать нас, а заодно работу боялась.

То, что мы обе уже были совершеннолетними, её не смущало. И праведные вопли Женьки, что она уже два года сама работает, её не волновали. И хотя бы мне перевестись учиться в Питер она предлагала и просила.