Я же не могла представить учёбу без Ивницкой и… Измайлова.

И даже Катьки, что раздражала и бесила, но своя же.

И всего нашего меда, о котором что-то хорошее и без мата сказать было довольно затруднительно, но… это был мой институт. Наша нежно-любимая столовка в третьем корпусе, домашняя свалка обуви в пятом, ёлка под Новый год в ГУКе и ласково посылающий и грозящий отчислить к чёртовой матери замдекана.

Его мы обожали.

В особенности за умение ввернуть в нужное место пару забористых слов, отвесить не успевшим пригнуться затрещину и знание в лицо и по именам-фамилиям всех должников-лоботрясов-идиотов.

В общем, переводиться я отказалась категорически.

А Женька отказалась увольняться.

В который раз.

Работать, удивив всех, она приехала после ординатуры в Аверинск. Остаться в Энске ей предлагали, звали в пару-другую больниц и даже на кафедру приглашали, но… она вернулась. Отказалась объясняться даже с нами.

Только через пару месяцев, когда мы в очередной раз ругались, она вдруг разрыдалась и выкрикнула, что Данил, с которым они встречались весь институт, её бросил. И на дочке главного врача областной больницы он быстро женился.

Оказался пристроенным в самую крутую больницу и в дамки.

Се ля ви.

— Мам, я останусь здесь и присмотрю за домом, — это Енька сказала твердо в один из разговоров на троих, которых за тот август мы переговорили так много. — А ты езжай с Адмиралом в Питер. И не волнуйся о нас. Ни о чём не волнуйся.

— Адмиралом? — мама переспросила иронически, притянула её к себе поближе.

А я ревностно придвинулась сама.

Мы лежали на моей огромной кровати, на которой, как и хотела жадная Алина, звёздочкой возлежать можно было и вдоль, и поперёк. И ещё место оставалось. Добираясь по утрам до края и пола, я успевала отключиться раза три.

— Ну… — нос, пусть в полумраке было и не особо видно, но я знала точно, Енька сморщила смешно, — Григорием Андреевичем звать долго. А Гриша, как он разрешил, можно, но ему не идет. Он Адмирал.

Настоящий и надёжный.

А потому маму мы ему доверили и отпустили. Даже сами собрали чемоданы, вручили их Адмиралу и без зазрения совести выгнали обоих, пообещав прилетать хотя бы раз в месяц.

Звонить же, как и прежде, следовало каждый день…

Так дальше и жили.

Только теперь в Аверинск я моталась к Еньке, которая патан за меня милостиво рисовала и перкуссии, аускультации и всему остальному осмотру учила. И ещё по вечерам на кухне вдвоем с кошками нам стало… пусто.

Но мы справлялись.

До ноября, в один из дней которого позвонила мама и растерянным голосом сказала, что беременна.

Уже два месяца как беременна.

— Трындец, — Енька выдохнула ошалело и, подумав, слегка переформулировала.

А я согласилась.

Рожать в мамином возрасте и с её здоровьем, что от вечных дежурств, пары операций и нас лучше не стало, было опасно. Не рекомендовалось ни гинекологом, ни нами, но… Александра Власовна ещё более твердо, чем Женька объявила, что рожать будет.

Она решила.

А Аурелия Романовна, вызывая лютую ненависть, её поддержала. Она вот хотела своих внуков и очень, а то, что наша мама могла умереть, её не волновало. Александра, как она сказала невозмутимо, сама выбрала такой путь.

И плечами безразлично новоявленная бабушка пожала.

Пожалуй, выцарапать ей глаза в тот момент Женька хотела сильно, просто мечтала. И я её желание вполне так разделяла. Проклинала и жалела, что в Питер мы маму отпустили, что Адмирала, мать его невозможную, она встретила и полюбила.

И он её, потому что на сторону аборта и нас, хмуро глянув на Аурелию Романовну, Григорий Андреевич встал.

И поскандалили на пятерых мы тогда сильно и громко, до хлопнувших дверей.

Вполне так по-семейному.

Последнее, мечась уже по спальне, бодро и зло выплюнула Женька, утерла слёзы, что по щекам у неё безостановочно катились. И страх, смешанный с бессилием, от вида этих слёз ещё сильнее пронзал и скручивал.

Мы не могли ничего сделать, повлиять, изменить её чёртово решение, а потому потянулись долгие месяцы ожидания.

В работе.

Моей учебе, что пары и отработки чередовала.

Она бежала, сменяя пожухлые листья на первый снег, а затем на капель. Она бежала слезами, рецептами до пяти утра, криками и намотанными по сто раз на Артёма повязками. Она бежала болью в отбитых при перкуссии Измайлова пальцах, трехэтажным матом, сданными и несданными зачётами, мозолями от лекций и рефератов по тридцать страниц…

Зимняя сессия в тот учебный год прошла незаметно, ибо гигиена — да не будут забыты её задачи и оценка площадей больничных помещений — была пережита молча, а до топки, получая новый опыт, мы с Ивницкой оказались не допущены.

Как и ещё четыре человека из группы.

На втором курсе наш препод принимать зачёты отказался, перенёс их сдачу на следующий семестр. Только препода в этом следующем семестре поменяли, а несданные темы, превратившись в долги, остались, добавились текущие зачёты, что в снежный ком сплелись и на голову свалились.

Вместе с толстенным учебником, который на топке — просто и незатейливо — учился наизусть.

Кто-то смог выучить и сдать.

А у нас не получилось.

И развлекаться мы пошли, поскольку на долги, как водится, всем было плевать, и принимать их никто не хотел. Наш препод футболил к дежурному преподавателю, тот слал обратно к преподу. В этакий пинг-понг мы играли недели три.

Проиграл наш препод.

Пойманный перед дверью кабинета, он тоскливо вздохнул, возвёл глаза к потолку и через силу выдавил из себя согласие видеть нас по субботам. Где-то между девятью утрами и двумя часами дня, когда стоматология у нас самих как раз стояла.

В другие дни на кафедре его не бывало, а потому выбора не было.

Или же он был очевиден.

А потому про зубы ни у меня, ни у Ивницкой лучше было не спрашивать. Лечение флюса Измайлов знал лучше. Я же знала, как за час слепить три презентации с картинками и красивым оформлением, отрабатывая «нб».

Топку, всё же допустившись, мы сдали ближе к майским. Не вылетели в академ, как пара знакомых и Олеся из нашей группы. Она проучилась, выйдя из академа, с нами только год, и обратно туда ушла.

А вот Валюша каким-то чудом топку тоже сдала.

Впрочем, к её сдачам в последний момент и последнюю пересдачу мы тогда уже привыкли и не особо удивлялись. Да и некогда было удивляться. Не оставалось сил на усмешки, что уйти из медицины Валюше очередной препод душевно посоветовал.

К тому же, не только ей советовали и говорили.

…что нам всем только не говорили…

На майские, сказав баста, я улетела вместе с Женькой в Питер.

Город Медного всадника, разводных мостов и трёх революций я вразрез со многими не любила никогда. Я бывала в нём и со школой, и с мамой-Енькой, и даже с Ивницкой на втором курсе в зимние каникулы, однако меня не завораживала Дворцовая площадь или вид с колоннады Исаакия.

Я была равнодушна к Петербургу.

Но квартиру Адмирала на Васильевском острове и с видом на Финский залив я полюбила с порога, первого взгляда и навсегда. И рвалась не в Питер, а в эту квартиру и к маме при любой возможности. Там было хорошо.

Просторно и светло.

Уютно.

Там были и есть и у меня, и Женьки свои комнаты.

А ещё в квартире на предпоследнем, пятнадцатом, этаже была и есть огромная панорамная лоджия, на которой мы собирались все вместе по вечерам, располагались на диване с кучей аляповатых и смешных подушек и в плетеных креслах рядом. Ставились на низкий столик неполезный кофе и вредные конфеты из марципана.

Или — ещё более ужасные и смертельные для фигуры — горячий шоколад и бутерброды с докторской колбасой.

Как-то вот случайно и само оно случилось в первый раз, а после вошло в привычку. И мама с Адмиралом устраивались на диване, а мы забирались в кресла.

Разговаривали обо всём.

Слушали байки и истории Адмирала про море и корабли.