— Они тебя тоже не любят, не волнуйся.

— Пф-ф-ф…

Я не волновалась.

К семи вечера я уже ни о чём не волновалась.

Даже о том, что сегодня было двадцать восьмое декабря и это была последняя в году пересдача модульного зачёта, который я либо сдам, либо не получу зачёт за семестр и, следовательно, не допущусь до сессии, поскольку один незачет, по анатомии, у меня уже, кажется, был.

Два же незачета по арифметике деканата складывались в слово «недопуск» и добавлялись к слову «экзамены».

И да, тогда это ещё пугало до чёртиков.

Правда, не в тот момент и не меня.

В тот момент уже хотелось только есть и спать, причём дико. До звона в ушах, тумана перед глазами и ложечки, под которой сосёт. И если с голодом я ещё была готова мириться, то отсутствие сна давалось сложнее. Глаза безбожно слипались сами, а голова клонилась к близкому плечу Измайлова, пару раз достигала его и обратно вверх взлетала.

Побыть подушечкой Глеб отказывался категорично.

— Блуждающий, Калина.

— Сейчас, — я буркнула недовольно, но вспоминать, подняв глаза к потолку, стала. — Ща. Так, блуждают у нас мигранты, значит… Мигранус, нтис. Правильно же?

— Да.

— Yes! Видишь, я запомнила! — победный танец я исполнила вскинутыми руками и на время даже проснулась. — Сколько там ещё?

— Тут пятьдесят два, там сорок, — распечатанными страницами методы Глеб зашелестел старательно, — и двадцать семь существительных. А, ну и вот тут ещё двадцать четыре слова по болезням в конце. Выучим? Перед нами ещё три человека!

— На три раза вызубрим, — я, вытягивая из его рук листы, заверила бодренько. — Давай сюда. Моя очередь. Тут как раз твоя характеристика. Токсический.

— Ха-ха-ха, на себя посмотри, — проговорил Измайлов уничижительно и язвительно, резанул высокомерным взглядом, но требуемое послушно ответил. — Токсикус, а, ум…

Треклятый зачёт мы всё же сдали.

И желаемую запись в зачётку я получила. И даже неожиданно услышала, что если в следующем семестре столько же баллов наберу, то вместо экзамена мне будет счастье и четверка автоматом. И сонного охранника в полумраке холла от таких новостей я на радостях с наступающим Новым годом поздравила.

Вышла на крыльцо, чтоб замереть и на небо взглянуть.

Оно же было иссиним и одновременно прозрачно-светлым, таким, каким бывает только в городе, где так много огней и подсветок, разноцветных гирлянд на деревьях. И снег с этого неба падал белоснежными крупными хлопьями. И от одной, попавшей в глаз, пушистой снежинки я моргнула и рассмеялась.

А Измайлов, которого я, в общем-то, и ждала, наконец вышел и рядом встал.

— Завтра анатомия, — он, натягивая перчатки, заявил мрачно. — У тебя сколько долгов?

— Два.

По суставам и мышцам нижних конечностей.

И из последних было проще сплести удавку и удавиться, чем выучить начало, прикрепление и название на латыни всех-всех мышц. Радовало только одно: падеж и род на анатомии в отличие от только покинутой кафедры не спрашивали и согласовывать ничего не просили.

— У меня три.

— Надо ехать учить, — я, опуская голову и выныривая из новогодней сказки, сказала тоскливо, но с места не сдвинулась, лишь проводила взглядом прошедшую мимо нас парочку.

У людей вон праздники, подарки и ёлка, которую в этом году я первый раз до сих пор не поставила.

И ледовый городок сегодня открыли…

Мы же опять учить, пусть и бесполезно это. Не выучить за ночь столько, даже если училось и повторялось раньше.

Даже если просидеть всю ночь, то…

…когда-то давно, ещё в школе, мне попался рассказ Тэффи. Название его давно забылось, но там было про девочку, которая к экзамену не готовилась, а в последнюю ночь, осознавая масштабы подступающего бедствия, усердно начала выводить «Господи, дай!» много-много раз вместо того, чтоб выучить хоть что-то.

Тогда, прочитав, я презрительно фыркнула и обозвала её дурой. За целую ночь можно запомнить так много всего!

А вот теперь, подумав про анат, я её поняла.

Выучить уже, правда, не выйдет, а знание «хоть чего-то» не спасет. И вариант с садись и пиши всю ночь «Господи, дай!» перестает казаться таким уж бредовым. Я бы, пожалуй, и села, только не в нашем институте. Даже исполнив шаманский танец и свято уверив во всех богов сразу, мне было не сдать.

Но идти и учить всё-таки следовало, хотя бы для очистки совести.

— Мне ещё послезавтра на химию ехать, — в этом я призналась тихо.

С химией у меня дело обстояло туго.

У нас с ней была взаимная нелюбовь ещё со школы. И как я сдала экзамен, история всегда умалчивала и, пожалуй, сама не понимала. Моя химичка и репетитор не понимали тоже, как я, мало того что сдала, так ещё и поступила.

И мучилась теперь с ней тут.

Пусть и не только я.

Желающих переписать тесты или контрольную всегда хватало. И опять же у нашего препода. Нам с ними через одного везло, да.

— Но если сдам химию, то останется только анатомия, — рассуждать я продолжила оптимистично, потому что верить в чудеса надо, тем более перед новым годом. — А с одним долгом на сессию пускают, только за хвостовкой в деканат придется ид…

Договорить мне не дали.

Незаметно слепленный снежок прилетел аккурат в лицо и рот. И глаза залепило, поэтому моргать и кашлять пришлось долго.

— Измайлов, блин!

— Слушай, ну анат уже реально не выучить, — он, лепя следующий снежок, прокричал весело и азартно, — так что давай…

Ввязывайся в войну до промокших варежек, сбитой шапки и снега за шиворотом.

Глеб Измайлов, высокомерная физиономия, вздёрнутая бровь, тонна ехидства и просто идеальный Кен, сдвинув на затылок шапку, усердно катал ещё один шар снега, чтобы в меня им швырнуть.

Попасть.

— Измайлов, это вендетта!

От очередного снежка я увернулась, бросилась к сугробу, чтоб снаряды возмездия сделать и великую мстю организовать.

— Ты попади для начала, Калина! Ай…

Мы, бросив на крыльце сумки, носились зигзагами. По заснеженным газонам вокруг голых деревьев. По тротуару меж прохожих, что от нас шарахались и ругались.

Но на это было плевать.

Мы бросались и снежками, и словами.

Хохотали.

И визжали.

Ну ладно, визжала я, когда в снег, догнав, он меня уронил и основательно прикопал. Оказался вдруг сверху и близко. И глаза на расстоянии сантиметров почудились слишком серьёзными и серыми, антрацитовыми.

И смеяться, глядя в них, перехотелось враз.

Вот только…

— Колобок, Калина.

— Чего?

Я не поняла и, прогоняя тень необъяснимого наваждения, моргнула.

А он, расплывшись в ехидной ухмылке, повторил:

— Колобок повесился, Калина.

— А русалка села на шпагат, — я продолжила на автомате.

Древний-древний прикол.

Шутку, которую однажды нам с Катькой рассказал Измайлов перед химией. Мы стояли, ждали и не хотели туда идти. Туда никто и никогда не хотел идти. Туда каждый раз было, как на эшафот. Ждешь окончания, считаешь минуты всех трёх часов, что в вечность складывались. Знаешь или нет, а о себе выслушаешь и максимум один балл получишь.

И смех у нас тогда вышел истеричный, но продолжительный.

У меня ещё были возмущения, потому что Глеб свою шуточку-прибауточку выдал, щёлкнув меня по носу, невозмутимо. Он ходить на пары по химии не боялся, не парился.

Он, в принципе, из-за учебы не парился.

— Встань с меня, мамонт, — я, упираясь в него руками, пропыхтела с надрывом.

Вот… кожа и кости, а тяжёлый.

И дышать трудно.

— Не, мне и так удобно, — он протянул вальяжно, не пошевелился даже. — И кто-то говорил недавно, что я дрыщ.

— Одно другому… иногда… не мешает!

Я отбивалась и сражалась.

И снега в ладонь загребла, вот только силы не рассчитала и попала не туда.

Как говорится, упс!

— Алина, блин! — голос Лёхи Филатова из соседней группы я узнала.

Он был в очереди после Глеба.

И тоже к нашей Александре Львовне.