— Есть, — я согласилась покладисто, покосилась на большущий букет роз, который от «Князева, романтика ушибленного» был, но спрашивать про цветочки не рискнула. — Мы в сентябре сдавали. И я тебе говорила!

— Не пыжься, у меня склероз, забыла, — она, дотягиваясь и щёлкая по носу, улыбнулась по редкому светло и тепло, отставила кружку, чтобы встать и шаль, передернув плечами, снять. — Господи, когда же закончится эта зима… Пошли учиться, поможешь Зое в приемнике. Там анализы как раз должны быть готовы. Дядьку привезли…

А через восемь часов, когда завьюжило-закружило снег под жёлтыми фонарями, в хирургию привезли два огнестрельных с большой кровопотерей.

— Ой, Женечка…

Марта Петровна, работающая санитаркой больше трех десятков лет и знающая нас обеих с детства, а потому имеющая право без посторонних звать Женьку так, привалилась к дверному проему сестринской, в которой кофе мы пили.

Говорили и о работе, и об учебе.

Обо всём.

— Марта Петровна, вы чего?

— Так к хирургам, говорят, милицейских притащили, перестреляли их при задержании! Там у корпуса и приемника три машины ихних стоит. И мальчика-то ранили, который за тобой всё тут ходил ухаживал.

— Князев? — Женька, продолжая качать ногой, переспросила ещё весело и беспечно.

Только улыбка стала сползать с лица.

Исчезла совсем, когда приёмник хирургии она набрала, поинтересовалась равнодушно и сухо, что за аншлаг дают и кого в каком состоянии привезли. И трубку телефона на место, поблагодарив, она пристроила осторожно.

— Этого придурка на стол уже взяли. Экстренно, — она сказала рассеянно.

Покачнулась едва заметно.

И сорвалась.

Понеслась под оханье Марты Петровны к выходу, к железным дверям, что засовом лязгнули и к стене, заполняя глубокий вечер грохотом, отскочили.

А Женька полетела, проваливаясь в снег и взмахивая, как настоящая птица, руками, напрямую. Она побежала через заметенную ещё в начале зимы тропинку, дорогу и аллею, в соседний корпус, где хирургия и реанимация были.

— Женя! Стой, дурная!!! Холодно! — Марта Петровна, выбегая следом за ней на крыльцо, но безнадежно отставая, отчаянно всплеснула руками. — В босоножках! Евгения Константиновна! Без одежды! В метель! Побежала… Ой, чумная девка. Алина! Куда рванула? Обе чумные! Зоя, подай там…

Две старые фуфайки, пропахшие лекарствами и хлоркой, мне в руки торопливо сунули, впихнули в огромные валенки, в которых я утонула.

Отпустили наконец.

И следом за своей чумной сестрой я побежала. Через расчищенный асфальт было пусть и длиннее, но зато куда быстрее. Даже спотыкаясь и два раза свалившись, я догнать её смогла, перехватила у самого корпуса.

— Женя!

Я одела на неё, как когда-то в детстве одевала она меня, фуфайку.

И в дикие, горящие ужасом глаза, заглянула.

— Он мне пообещал, что я всё равно пойду с ним на свидание, — зубами Енька отстучала… сердито, моргнула и головой, стягивая у горла края ватной куртки, тряхнула. — Я ещё не согласилась, так что пусть только попробует помереть! Придурок!

Придурок, из-за которого всю осень она злилась, пряталась и бесилась. Она жаловалась, сжимая кулаки, Ваське, мне и маме с Адмиралом, что посмешищем на всю больницу «придурок и романтик ущербный» Князев её сделал.

Все зубоскалили и оставляли за спиной смешки. Обсуждали, высказывая ценное мнение, и делали ставки, что в очередной понедельник, а затем пятницу Князев принесет неприступной Евгении Константиновне.

Сколько времени прождет.

И договорится ли со своими, чтоб в Женькино дежурство очередного клиента на освидетельствование самому притащить.

Жека и Женька.

Идеальная пара.

— Сегодня Самойлов дежурит, он хорошо оперирует.

— Вот скажи, каким идиотом надо быть, чтоб под пули лезть⁈ Чего он вообще поперся в эти органы? Нариков он ловит! Тоже мне, гроза местных Эскобаро. Что, нельзя было другую профессию выбрать?

— Офисной крысой?

— Да!

— Ты таких ещё на дальней дистанции взглядом отстреливаешь.

— А этого с ближней прибью, — Женька шипела разъяренной кошкой, но успокаивалась.

А потому о том, что её прибью прозвучало как люблю, я говорить не стала.

Только улыбнулась, глядя вслед, и…

…и третье, самое главное и важное обещание, я тоже не сдержала.

В моём ненавижу, как и в Енькином прибью, слышалось совсем другое. Оно летело над всей трассой и зимним застывшим лесом через месяц.

В феврале.

Семнадцатого февраля у нас уже шёл восьмой семестр, начался цикл фтизиатрии, который на десятом километре за городом проходил. И ехать до фтизы было, как ворчала Ивницкая, за три звезды и два горизонта.

Я же, поясняя такое расстояние, обычно добавляла, что это вот когда следующая остановка автобуса «поселок Шибаново, конечная» и из пассажиров только ты и дедка или бабка с огромными авоськами.

Остальные люди так далеко не ездят.

Мы же…

Или, что точнее, мед нам предоставлял с четвертого курса уникальную возможность познакомиться со всеми пампасами города и открыть для себя много чудесных промзон и лесов, через которые пробираться приходилось.

НИИ фтизиопульмонологии, расположенный посреди соснового бора, который по какому-то недоразумению именовался на карте парком, к одному из этих чудесных мест как раз и относился.

— Зато тут свежий воздух и природа, — об этом, не теряя оптимизма, в половину девятого утра меня излишне бодро оповестила Ивницкая.

О том, сколько времени, просветила она же.

Позвонила, обнаружив, что признаков жизни в сети я с вечера не подавала. И проверить «не изволила ли Калинина проспать» потому она решила.

Разбудила.

— А ещё тубик, — я, скача по комнате в попытках натянуть джинсы, согласилась умильно. — Сосны, снежок и микобактерия туберкулёза. Прелесть.

— Калинина, ты по утрам противная.

— Угу. А ещё я писец как противно опоздаю. По-о-оль, мне в эту жопу мира часа два добираться! А такси три косаря. Это же тоже пи… сец и грабеж.

А вот полтора часа опоздания при трёхчасовой паре — это уже в принципе не писец, это просто можно не приходить.

Ну или приходить, но в деканат.

За будильником.

— А Измайлову позвонить религия не позволяет? Эта наглая и ленивая рожа, вот гарантирую, из дома только выперлась. Он всё равно через тебя практически едет. На окружную к нему выйдешь, рядом же.

— М-м-м…

Борьбу со свитером я выиграла.

А вот Измайлов… звонить ему и тем более просить не хотелось совершенно. Я была не готова ехать с ним.

Без свидетелей.

Только вдвоем.

На расстоянии меньше, чем вытянутой руки, совсем близко…

— Калинина? Ау! Ты там об подушку второй раз ударилась?

— Нет.

— Ну так звони тогда Глебу!

Идеальному Кену, которого разлюбить я обещала.

Я смогла провести в его компании целый вечер перед неврологией. Я разговаривала с ним, смотрела в серые глаза и до слёз только хохотала. Я даже поинтересовалась, поддерживая Кузнецова, как каникулы в Москве чета Измайловых провела.

Ответ мы, правда, получили весьма расплывчатый, но…

…но попросить забрать, чтобы не опоздать и не заработать реферат с его пересказом… это ведь не слож-но?

Это по-дружески, да?

Глупо не попробовать, а ещё весьма красноречиво, что свое обещание я не сдержала, что меня не отпустило, что в тот вечер, когда все готовились, а мы, осознав непостижимость всех путей и перекрестов в неврологии, развлекались, я врала.

Себе, ему, Ивницкой.

— Сейчас, — я, сдаваясь, процедила сквозь зубы.

Оказалась через пятнадцать минут на переднем пассажирском месте, которое когда-то давно и невзаправду я себе застолбила, отбила у не особо возражавшей Ивницкой. Теперь же это место куда более законно принадлежало Карине.

Только думать об этом не стоило.

— А на обочине трассы ты всё ж хорошо смотришься, — Глеб, привычно игнорируя все приветствия, ухмыльнулся мерзопакостно.

И уже готовое спасибо я оставила при себе.