Я видела.

Я знаю.

— Ну… — я тяну многозначительно, прикрываю глаза, чувствуя, как кисточкой, вгоняя в медиативное состояние, по лицу проходятся. — Надо же спасти друзей Савы от фатальной ошибки. А то они, соблюдая традиции русской свадьбы, хотят тебе в морду дать.

— Чего так?

— Да я сама не знаю, — нос, когда по нему легонько стукают уже другой кистью, я морщу выразительно. — То ль никакого понимания моды не имеют, то ль завидуют. Жутко. Пиджачку со стразами. Или столь чудесным накладным ресницам.

— Во-о-от как будто шесть лет и не закончились давно, — Серж отзывается с непередаваемой интонацией, в которой и ехидство, и ностальгия, и абсолютный флегматизм. — Та же язва, та же Женька.

— Родная кровь, — поддакиваю я ему в тон.

— Я бы сказал, что яд.

— И он тоже, — я фыркаю насмешливо, открываю глаза, когда от меня всё-таки отходят, решают, кажется, что вся красота восстановлена. — Почему, кстати, фиолетовые?

— А что я говорил про образ?

— Стилист должен эпатировать, — мудрую мысль, выданную много лет назад при знакомстве, я повторяю с его же назидательной интонацией. — Причём, эпатировать он должен с расстояния дальнего, но точного. И наповал. И чтоб всем сразу было ясно, кто тут корона стиля и жертва последней моды.

— Гарин, не женись на ней, — Серж, оглядываясь на вошедшего в комнату невесты Саву, советует великодушно и скорбно, размышляет с полным знанием дела. — Язвы, как известно, у всех есть. Просто у кого-то желудка или кишки, а у кого-то она женой зовется. Уверен, что тебе последнюю надо?

— Уверен.

Гарин отзывается без сомнений.

Только бровь чуть удивленно ломает, смотрит, усаживаясь на своё место, вопросительно и на меня. И объяснения, ставя локоть на идущую между нами волной спинку и подпирая подбородок, я выдаю злорадно:

— Это он из личного опыта. Делится.

И жалуется.

Ибо жена — прима-балерина — это личность, конечно, талантливая и творческая, но трудная. Настолько, что даже Енька предпочитает обходить её по широкой дуге, попутно вздыхая, что подобный уровень стервозности простым смертным недоступен.

— Вы тут всё? Готовы? — Рада, заглядывая к нам, интересуется строго.

А вырастающий поверх её головы Егор ещё и на часы, вытягивая руку, выразительно показывает.

Тикает время.

Приближает, оставляя мне всего… сколько? Полчаса? Или на пару минут больше? В любом случае, совсем немного.

Так мало, что дыхание на миг перехватывает и кровь, вызывая ледяной холод напополам со слабостью, в жилах стынет.

От волнения.

Да.

Не от сомнений, которые все эти часы, все эти последние дни, меня терзали и разрывали, а теперь вот куда-то пропали. Не выдержали жадного собственнического взгляда тёмно-серых глаз, тепла и касания тяжёлых рук.

Шёпота-обещания, что едва слышим и только для меня:

— Я тебя удержу.

Я верю.

Я так хочу верить ему. Хочу сказать, что вот эти три слова куда важнее, чем все признания в любви, которые столько раз он мне говорил. Я хочу, чтоб все куда-то делись, исчезла бы вся эта суета и суматоха, весь мир с его вопросами и сложностями, а я бы просто смогла перегнуться через разделяющую нас спинку, перебраться на его колени.

Ощутить не дразнящее и легкое прикосновение прохладных губ к щеке, а… как в Индии, в Аверинске или где угодно, когда одни мы остаемся.

— Ну… мы начинаем? — Ивницкая, грациозно падая на стул, вопрошает ворчливо.

Нетерпеливо.

Ибо право помучить нас вопросами отвоевала себе именно Полина Васильевна, отбила эту возможность у Женьки, самой младшей сестры Гарина и — это надо было видеть! — у Аурелии Романовны. То, что стать журналистом она всегда мечтала, Ивницкая, удивляя и меня, и Артёма, тогда тоже объявила.

Просто нам о своей мечте она никогда не говорила, да.

— Давай уже.

— Ну наконец-то! — ногу на ногу Полька закидывает картинно, сцепляет руки на коленке, и спрашивает она нас с деланной бодростью и живостью. — Алина, Савелий, в этот удивительный и неожиданный для всех нас день, я хочу спросить только одно… Как вы до такой жизни докатились, дорогие мои⁈

— Ивницкая!

— Ну, хорошо-хорошо, — соглашается, поправляя волосы и сверкая улыбкой, она легко, спрашивает уже нормально и даже сурово. — Итак, первый вопрос нашего короткого и свадебного интервью. Ребят, как вы познакомились?

— Мы знакомились два…

— Три, — Гарин перебивает меня быстро и уверенно, смешливо. — Мы знакомились три раза. Но самый первый раз я увидел Алину шесть лет назад. В тот день у неё был выпускной, а у Женьки с Васькой экзамен, после которого им срочно потребовалось оказаться в Аверинске. Мне как старшему брату пришлось везти.

— Ты не рассказывал.

— Ты мне тогда не понравилась.

— Первое впечатление в Индии было аналогичным.

— … а вот нам и дают сразу ответ на второй вопрос…

— Охотно верю, учитывая, что ты мне даже «доброе утро» цедила сквозь зубы. Это было… поразительно. И непривычно.

— Для внуков и прочих потомков так и запишите, их дед был тот ещё баб… ой… Казанова.

— А бабка их ведьма, — Гарин парирует иронично, смотрит не в объектив камеры или на Польку, а на меня. — Я… я в её глазах уже при знакомстве пропал, всё время искал, чтобы снова посмотреть, а потом пытался забыть. А на выпускном она просто далеко была, я не разглядел. Иначе уже тогда бы влюбился.

Это говорится без иронии.

Это говорится уже серьёзно, без улыбок, из-за которых тонкие линии морщин от уголков глаз разбегаются.

И улыбаться, смотря в тёмный омут глаз, уже не получается.

Пусть и неправда это, пусть и поверить в это сложно, ведь после Индии своей жизнью он вполне нормально, как и я, жил. Или… не совсем нормально? Или всё-таки и у него, и у меня в ту осень были не просто воспоминания?

Не забывался никогда тот курортный роман, заверенный устным договором?

Когда мы обманываем себя и друг друга?

Сейчас или тогда?

— Алина, — Полька, хватая и вытаскивая из круговорота суматошно-острых вопросов, обращается так вовремя, — а что ты больше всего любишь в Савелии?

— Надёжность, уверенность, щедрость. Ум и умение быть несерьёзным, — я говорю не задумываясь, я столько раз перечисляла Ивницкой его плюсы. — Он всегда на моей стороне. А ещё он марципан терпеть не может, поэтому все конфеты мои.

— Сава, а что тебе больше всего нравится, может, даже поражает в Алине?

— Она головы варит, — Гарин выдает трагично, уточняет, скашивая глаза на камеру, с непробиваемо-невозмутимой физиономией. — Человеческие.

— Там не так всё было, — я глаза закатываю не менее показательно.

Куда можно добавить, что жених у меня злопамятный?

И вообще, сочинитель небылиц.

— Ну-ну, бывшая Стёпы до сих пор под впечатлением.

— Своей вины не признаю, — я протестую надувшимся хомяком, складываю руки на груди. — Она сама…

— Вот судье мы так и рассказывали.

— Гарин!

Хохочем мы вместе.

И в семейные легенды тот вечер точно войдет. И усмехающийся Егор, ловя изумленный взгляд Рады и подмигивая, ей точно расскажет эту историю на банкете. И смеяться, забывая о том, что после того вечера поссорились-разбежались, мы станем.

— Она настоящая, — Гарин, переставая веселиться, бухает внезапно и слишком… откровенно.

Режет, взрывает, бьет.

Честностью.

Тем, что раздеть за эти месяцы смог не только тело. Он обнажил, что куда более страшно и непостижимо, душу.

— Алина… — он медлит, но говорит, и слушать надо не произнесенные вслух слова, а то, что узнать и разгадать меня смогли, — она… ёжик. Искренний ёжик, у которого всегда торчат иглы, но если их убрать, то открываются новые грани. Она горой за тех, кого считает своими. Она добрая, пусть и орёт вечно об обратном, а ругаться умеет так, что собственный словарный запас кажется… скудным. Она умная. Она авантюрная. Она… необыкновенная.

Если бы не видео, если бы не министерство, если бы не виски, то выходку Измайлова удалось бы замять. Ограничились бы строгим выговором, рассказом про то, где и что можно говорить, и указательным пальцем Макарыча.