— Нет, — огрызнулась, зная, на что меня разводят, я тихо.

— Тю-ю-ю, где-то на анате сейчас Пётр Аркадьевич грустит, — имя завкафедрой нормальной анатомии Измайлов протянул с показной печалью и скорбью. — Он над нами полтора года измывался не для таких знаний и ответов, Алина Константиновна, поэтому думай лучше.

— Да хоть зарежь, — прошипела, перехватывая его руку, что на моей ноге всё лежала и узоры, нервируя, выводила, я истинной коброй, — не существует селезёнки!

— Да вы достали со своей селезёнкой!

— А чего вдруг нашей? — на гневный шёпот Лизы Глеб возмутился искренне, кивнул на дверь, за которой препод всё стоял и беседы с кем-то вёл. — Она вон — Парфёнова. Его любимая тема на весь цикл.

— Слушайте, — Кузнецов, оглядываясь на нас, поинтересовался задумчиво, — а вообще, есть хоть кто-то, кто смог доказать ему существование селезёнки?

— Пётр Аркадьевич, — я буркнула сердито из-за Измайлова, которого не задевать не получалось, касалось, обжигая, то руки, то груди. — Сводил в музей и показал, они же одногруппники.

— Не, в натуре, хоть одна группа доказала?

— Ходят легенды, что лет пять назад один мальчик в одной группе потока умного, первого, смог это сделать, но после его никто никогда не видел. Бу!

— Да ну-у-у…

— Не, а как ты ему её докажешь? — Полька спросила насмешливо. — Где ты увидишь селезёнку? На УЗИ?

— А что такое УЗИ? — Глеб Александрович, подхватывая воодушевленно, вопросил философски и глубокомысленно, до противного въедливо. — Ультразвуковые волны? А ты их видишь? Как ты можешь доверять тому, чего не видишь?

— Измайлов, — я, путая пальцы в его волосах и переделывая идеальную прическу в ирокез, начала проникновенно, потянула, запрокидывая идеальную физиономию, к себе, — вот ты с ним это сейчас и обсудишь. Раз ту же волну словил.

— А чего я? — соглашаться со мной не стали, только сверкнули прожигающим взглядом и мои пальцы поймали, не отдали, сжимая. — Я в патаны или судебку, я ему как раз достану, покажу и докажу. А вот ты как его будущая коллега…

— А я как будущая коллега сразу соглашаюсь, что её не существует!..

— Кхм-кхм, — в дверь, обрывая наши рассуждения и пререкания, постучали очень деликатно, спросили задушевно голосом Парфёнова. — Как симпозиум, коллеги?

Упс был огромным.

Примерно, как наши глаза.

— Дискуссионно, Сергей Анатольевич, — Полька после всех наших переглядываний и красочной пантомимы дверь всё же приоткрыла, выглянула первой, чтобы елейным голосом, выдавая лисью улыбку, протянуть.

— Полы на кафедре давно мыли?

— Никогда.

— Что ж, друзья мои, тогда я вас сердечно поздравляю. Новый опыт, как говорит один мудрый человек и по совместительству ваш покорный слуга, всегда расширяет границы познания и мышления.

А также учит работать лентяйкой.

Впрочем, драить учебные комнаты, которых насчиталось всего три, было тоже весело. Появился заодно новый опыт бега со шваброй наперевес друг за другом и битвы тряпками, которые для пыли мы нашли.

И фотографий, забираясь от наших сражений на стол, Лиза в тот день наделала сотню. Отправила в нашу группу репортаж, который на Новый год, сняв дом, мы пересматривали вместе с кучей всего другого.

— Ребят, давайте за то, чтобы оставшиеся полтора года прошли также весело и дружно, — Катька, вставая за минуту до курантов и поднимая бокал шампанского, перекричала и нас, и президента. — Чтобы мы доучились до дипломов всей нашей лесной братвой. Ура!

Лесной братвой мы стали ещё на первых курсах.

Придумали, вспомнив мультфильм, после одного из зачётов, на котором отчаянно друг друга спасали и коллективным разумом тащили.

— Ура!

— С Новым годом!!!

Все голоса, слова и поздравления слились в единый гам, перебились звоном бокалов и криков, в которые мы тогда верили. Мы не сомневались, что до дипломов — теперь-то уж точно! — все доучимся, не отчислимся и никуда не денемся.

Только вот… доучиться до конца всей нашей лесной братвой не вышло.

Новости, разбившие одну картину мира и сложив совсем другую, вместе с прилетевшими грачами и первыми проталинами принесла ранняя весна.

Но сначала была зима.

Та зима пролетела в разноцветных огнях катка и под Фрэнка Синатра с Санта-Клаусом, которого, навевая представления о годах шестидесятых, почему-то включали чаще всего. Впрочем, мы с Ивницкой ловить ритм и подпевать могли чему угодно, поэтому нас всё устраивало.

А Глебу и Артёму, которые пытались то обогнать, то уронить нас в ближайший сугроб, на музыку было откровенно плевать. Огромные холмы, что штурмовались с ватрушками, их волновали куда больше.

И домой в ту зиму я приходила, как в далёком детстве, с промокшими до самой задницы штанами и обледеневшими варежками.

Повторяла глубоким вечером порядка и совести ради аппендицит или панкреатит, которые ещё на третьем курсе мы выучили, лениво освежили в памяти на четвёртом, а на пятом… на пятом воспаление червеобразного отростка или поджелудочной отпечатывали в голове уже первым тяжеловесным и неподъемным станком Гуттенберга.

На века, так сказать.

Запоминали.

Ибо темы, что на терапии, что на хирургии, на пятом курсе по факту были теми же, что и в предыдущие года. И на шестом курсе, если на то пошло, мало что нового в них добавилось. Имелись, конечно, нюансы и уточнения, но этиология, патогенез, классификация и та же клиника изменений за год не претерпевала.

Как был аппендицит по клинико-морфологии катаральным, флегмонозным и гангренозным, так им и остался.

А потому к парам мы готовились мало, но готовились.

Особенно к хирургии.

Её в десятом семестре у нас вёл Валерий Васильевич, и к его парам все методички читались уже только из-за уважения к нему самому. Он был из той старой советской профессуры и настоящей интеллигенции, которую ныне почти не встретить. Из тех, у кого под всегда идеально отутюженным и застёгнутым на все пуговицы халатом виднелся костюм и галстук.

Он не повышал на нас голос, не наказывал строже остальных, но не ответить, смотря в лукаво-добрые и мудро-молодые глаза, было стыдно. Невозможно было опоздать, потому что двери через пять минут после начала он закрывал на ключ. Шутил с нами и рассказывал в качестве примеров истории из своей практики, которая лет насчитала почти в три раза больше, чем было нам.

Он звал нас всех исключительно и строго по имени-отчеству, требовал положенную — ниже колена — длину халата и одним прищуром убирал все наши причёски-волосы под тоже положенные шапочки.

Он говорил, что мы взрослые, почти врачи, в чьих руках человеческая жизнь, а потому серьезней и ответственней быть надо.

Только…

Только однажды — тогда, когда закончилась хирургия, а мы занимались на поликлинической терапии — Валерий Васильевич уточнил, что мы ещё взрослые… дети. В тот день календарь отсчитывал листья снежно-грязного и по утрам морозного марта, в котором солнце-блин, однако, слепило уже по-весеннему тепло и жарко.

Звенела первая робкая капель.

А я, толкая дверь ГУКа и влетая в забитый народом холл, звенела про себя ругательствами. Они же были адресованы и дорогому деканату, и любимой кафедре факультетской терапии, и всем бумажечкам-ведомостям-документам, в которых мою оценку за экзамен по терапии потеряли и этой новостью накануне обрадовали.

Точнее, ставя сразу десять вопросительных знаков и используя исключительно «капс», новостью-вопросом обрадовала меня Катька: «У тебя что, терапия не сдана?!?!?!»

Кофе я в тот момент подавилась.

И перекрестилась.

Терапию, отказавшись летом от тройки и получив за это от Ивницкой характеристику дуры, я осенью пересдала на четвёрку, как у мамы. На пятёрку, как у Женьки, я не дотянула, но и хотя бы трояка за один из самых важных и основных предметов не имела.

На этом я выдохнула и, успокоившись, забыла.

И тут вдруг…

«По их ведомостям у тебя ничего стоит. Иди завтра в деканат, Макарыч хвостовку даст, с ней на кафедру, чтобы подтвердили и написали, что у тебя всё сдано. Потом опять к Макарычу, чтоб в ведомости проставил».