— Александр Борисович, так мы в том семестре… — Ивницкая, сидя на краю стола и покачивая ногой, напомнила с широченной улыбкой в первый же день практики, — … тазовое предлежание исполняли.

Иль изображали.

Это как посмотреть.

Мы вот с Измайловым, вызванные за разговоры на галерке к преподавательскому столу и лежащему на нём тазу с куклой, смотрели сбоку и не особо внимательно. Пытались сохранить серьёзный и внемлющий вид, а не заржать злорадно-гаденько и громко.

Ибо «роды» принимала Ивницкая.

Её позвали вместе с нами, а поскольку шла она первой, то и счастье принять сшитую розовую лялю выпало ей. Мы же были оставлены для компании, моральной поддержки и вредно-злодейского — других у студентов не случается — совета.

И чтоб там, на последнем ряду, не по теме не трындели.

— Ивницкая, ты что ль, злодейка? — Алексан Борисыч, разворачиваясь к ней и сдвигая на нос очки, протянул с радостным узнаванием и удивлением. — Ну-ка, сколько здесь моей шестнадцатой группы?

— Девять человек.

— У-у-у, злодеи, все почти в городе на практику остались!

— У нас в Аверинске роддом закрыт, — я, выглядывая из-за плеча Польки, родную больницу заложила без зазрения совести.

И довольно.

Александра Борисовича мы любили и снова с ним увидеться были очень даже рады. Хотя бы потому, что дневники практики в печатном виде он сдать разрешил и зачёт всем автоматом поставил. И прогуливать, потребовав отходить на десять родов и запомнить наконец-таки приёмы Леопольда, остальное время разрешил.

А потому все квесты города мы прошли.

Перебрали в прокате и ролики, и велосипеды, научив на последнем кататься идеального Кена, которому до общения с нами такие развлечения не по аристократически-высокомерному статусу были.

Мы прокатились на всех аттракционах центрального парка, в котором до самого закрытия почти каждый день гуляли, покупали всевозможное мороженое и трдельники. И на пешеходный фонтан, схватив за руку, Измайлов меня в один из поздних вечеров затянул.

— Глеб!

— Ты в сладкой вате вся измазалась, — он, сволочь тоже мокрая, отозвался невозмутимо.

Не отпустил моей руки.

Впрочем, вырываться и спасаться я уже и не пыталась.

Не собиралась.

Играла музыка, что старой, летней и зажигательно-испанской была. Вспыхивала то ослепительно зелёным, то фиолетовым цветом подсветка вокруг нас. Поднимались, вырастая из асфальта, всё выше и выше водяные змеи, рассыпались на брызги, которые в лицо, окрашенное на секунды розовым, летели.

Так, что жмурилось.

Девались куда-то мысли, что до дома насквозь промокшими ещё как-то добираться будет надо и макияж, можно не сомневаться, потек. Хотелось вместо всех этих размышлений, подпевая бессмысленное про «Асерехе», танцевать.

Хохотать.

Смеяться, когда, портя и обрывая все заученные с детства и клипа движения, Глеб Александрович меня на руки подхватил и закружил.

— Изма-а-айлов, — я, хватаясь за его шею, завизжала от души, — скользко! Пусти. Я не хочу провести эту ночь с тобой в травме! Тут только первая городская рядом, а там Григорьев работает. Он нас сам доломает, когда увидит!

Он же ж дураков и самокатчиков, что тоже дураки, правда, альтернативные и в квадрате, на дух не переваривал.

А мы дураками точно были.

Ивницкая, смотревшая на нас со стороны, спустя полтора часа это мне с удовольствием подтвердила, призвала в свидетели Артёма, который, не осмеливаясь спорить с разозленной и огорченной нами Полькой, согласно кивнул.

В тот же момент…

Они, делая ставки на поцелуй, наблюдали.

Перестали кружить, но не поставили на асфальт меня.

Измайлов только остановился, уставился слишком серьёзно для шумного разноцветного вечера под открытым, по-августовски глубоким и чёрным, небом. И улыбка вместе со всеми радостными воплями под его взглядом куда-то пропала.

— Ты чего?

Самый банальный и заезженный всеми мыльными операми вопрос вырвался сам. Убедил, что в жизни, следуя ненаписанному сценарию неснятого глупого фильма про любовь, задаваться такими вот вопросами тоже вполне можно.

Я так точно могу.

— Ничего.

Измайлов по оригинальности от меня ушёл недалеко.

И это очень даже радовало.

Быть идиоткой в компании, а не гордом одиночестве мне всегда нравилось куда больше. Вселяло надежду, что не всё так печально и потеряно.

— Тогда верни меня на грешную землю.

— А я тебя от неё оторвал?

«Ты меня почти поцеловал!»

Прокричать в идеальную физиономию со вскинутой бровью, которая маячила совсем близко и провокационно-притягательно, хотелось именно это, только вот… хотел ли он?

Или показалось?

Может, я в очередной раз приняла желаемое за действительное? А Измайлов просто развлекался, веселился так, по-дружески. Ведь если бы хотел, то поцеловал бы, да?

Или… нет?

— Сама в шоке, — ногой, показывая, что от земли она весьма далеко, я покачала выразительно, проговорила с привычной ядовитостью. — Обычно ты меня, наоборот, в неё прикопать жаждешь.

— И даже начинаю вспоминать почему… — Глеб пробормотал себе под нос.

Всё же поставил на землю.

А я сбежала к Ивницкой, чьё слишком выразительное выражение лица проигнорировать было весьма сложно, но я справилась. У меня получилось напомнить себе, что с Измайловым мы просто дружим, а значит идти на второй круг и придавать значение любым его словам, взглядам и случайным прикосновениям смысла нет.

Встречается и женится он потом всё равно на других.

И если думать так, то… жить становилось проще.

Можно было спорить до хрипоты, выбирая фильм в кино, и отбирать после всё ведро попкорна, соглашаясь с тем, что Алина — хомяк прожорливый. Можно было, собираясь у Глеба, выгонять его с вновь холостяцкой кухни, выговаривать за единственную кастрюлю в доме и в ультимативной форме объявлять, что из салатов сегодня будет «Ревнивец».

Можно было, не смеясь от проделываемой авантюры в голос, приходить на психиатрию к перерыву, чтоб в кабинет незаметно проскользнуть и руку в конце пары при проверке посещаемости поднять.

— Калина, а Калина, а селезёнка существует? — это гадским придушенным шёпотом у меня спросили как раз на психиатрии.

В середине октября, когда сей чудесный цикл у нас шёл.

Моросил за окном дождь.

Прыгали по мокрым лапам сосен откормленные и под стать нам нахальные белки, которых тут, в областной психиатрической больнице, была тьма-тьмущая. Пройти мимо них спокойно и не покормить было невозможно.

Пусть и кормушек по всей территории у них имелось множество.

Но мы…

…мы в тот день, ожидая по отработанной схеме перерыв, дождаться его так и не смогли. Пошли сдаваться и давить на жалость, рассказывая про тяжкую жизнь студента, которому до психички и выселок за городом добираться так сложно.

И долго.

Так долго, что к одиннадцати за час до окончания пары мы только приперлись. Но пришли же, а значит, кто мы? Молодцы, а не прогульщики и отработчики!

— От… вали, — я послала добро и нежно.

Убила Измайлова только взглядом, ибо сидеть на подоконнике в туалете, в который мы набились впятером, было слегка неудобно и немножко тесно.

До кабинета и жалостливых объяснений мы не дошли.

Перерыв по закону подлости начался раньше. Открылась дверь, явился препод, а мы, скрываясь и спасаясь от профессорского взора, нырнули всей опаздывающей компанией в первую попавшуюся дверь, что туалетом оказалась.

— Охренеть, Калина у нас культурной стала, — Кузнецов восхитился и возрадовался тоже вполне прилично.

— Заткнитесь, — Полька локтем ему заехала душевно и, судя по ойканью, метко. — Иначе спалит. Лиз, глянь, ушёл уже?

— Не, в коридоре вон стоит. Не шумите.

— Мы не шумим, мы пропущенное наверстываем, тему занятия обсуждаем, — Глеб отозвался ехидно, придвинулся ко мне, чтоб по коленке постучать и вопрос свой, ставший давно притчей во языцех, повторить. — Так что, будущий психиатр, селезёнка существует?