Инструкцию к действию Катька выдала подробную.

А я таким образом в ГУКе и оказалась.

За хвостовкой.

К Макару Андреевичу.

Последнее, маяча в дверях деканата, я и озвучила.

— Макар Андреевич на четвёртом этаже, в большой аудитории, — секретарша, отрываясь от экрана компьютера и кидая поверх очков заранее осуждающий взгляд, продребезжала недовольно. — У нас сегодня так-то день открытых дверей. Он занят. Может, вы в другой день подойдете, девушка?

— Угу, — я, скрываясь с горизонта, промычала неопределенно.

Тратить ещё один другой день, тащась через полгорода до ГУКа, я была не готова. Обойдутся. И так надо было ехать в противоположный конец города, в шестерку, и ловить там завкафедрой терапии, попутно выслушивая всё, что вот о таких, невовремя сдающих, она думает.

Нет уж.

Лучше было подождать Макарыча и закрытия всех их открытых дверей сегодня. Так что на четвёртый этаж, растолкав теперь понятную толчею людей, я пробилась довольно быстро и виртуозно. У меня в отличие от них, мечтающих поступить и врачами стать, опыт лавирования в толпе был богатый.

Это им, если сложатся карты и баллы, только предстояло научиться выживать в столовой, перед гардеробом после лекции всего потока и на многочисленных пересдачах. Это они терялись в лабиринтах коридоров-переходов и на широких лестницах, которые соединялись площадками этажей и вновь разбегались. Это они, рассматривая высоченные потолки с барельефом и столь же высокие окна, восхищенно округляли глаза и благоговейно смотрели на стены нашей альма-матер.

На одной из стен которой, к слову, чуток краски без всякого трепета мы как-то случайно отколупать успели. Пересидели на всех лестницах перед лекциями или экзаменами, а на некоторых ступенях даже полежать успели.

Вспоминала, скользя между всеми, я именно об этом.

Усмехалась незаметно.

И знакомо-родную залысину Макарыча я в этой толпе искала.

Нашла вместо неё… идеальную укладку Измайлова. Не его, а просто похожую, как подумалось изначально. Не поверилось, что прогуливающий уже вторую подряд пару Глеб Александрович вдруг после обеда до деканата доехать соизволил.

Не в его манере.

Только вот боком, тоже пробираясь среди людей, которых к дверям главной аудитории университета, становилось всё больше, он повернулся, оказался-таки Глебом.

Не спутала-перепутала я.

Не стала звать, ибо бессмысленно в общем гвалте это было. Я лишь нырнула под чью-то руку, ускорилась, догоняя Измайлова, который всех расталкивал слишком уж откровенно и нелюбезно, будто торопился.

Куда?

На день открытых дверей для школьников? Послушать про великую миссию и девиз, гласивший что-то о лечении и учении?

Это было смешно.

И одновременно необъяснимо-тревожно, словно величайшую глупость Глеб Александрович свершить вдруг задумал.

Делал уже её.

Вещал с кафедры ректор, когда, безбожно отставая от Измайлова, в римскую аудиторию я наконец зашла.

— … наш университет по праву считается одним из самых сильных…

Ага.

— … и престижных…

Трижды ага.

— … медицинских вузов в стране. Конечно, у нас высокий проходной балл, строгий отбор и требования к поступающим, но… — Арсений Петрович старался как мог.

Он распинался столь важно и высокопарно, что даже я оказанной честью обучаться в этих стенах прониклась.

На целую минуту.

Почти.

— … поступая в медицинский и надевая белый халат, вы выбираете одну из самых благороднейших и важнейших профессий на земле, вы становитесь тем, кто будет спасать…

Измайлова, крутя головой,я выглядывала с куда большим рвением, чем Макарыча. Торопилась, боясь непонятно куда опоздать, найти его.

Но всё равно опоздала.

— Да бросьте, Арсений Петрович, — голос, раздавшийся с последнего, верхнего, ряда, прозвучал на всю аудиторию насмешливо.

Уничижительно.

Голос Измайлова переполнялся убийственным холодом и яростью, которая серыми льдами глаза пока ещё была скована.

Не выплескивалась наружу.

Только ощущалась.

— Вы им лучше правду скажите, — Глеб, отставляя на край парты стеклянно-тёмную бутылку и сбегая к кафедре, предложил проникновенно до мороза, от которого позвоночник сковало. — Ну, что профессия у нас сволочная, что из белого в ней только халат!

— Глеб…

— Вы расскажите им, как в следственный комитет ходить придется! Как народ за, видите ли, врачебную ошибку по два-три ляма у больниц отсуживать в привычку взял! Или про хирургов. Сколько раз они кровь на ВИЧ аварийно сдают, а?

— Глеб!

За руку, опережая Макарыча и добираясь первой, я его схватила намертво, дёрнула изо всех сил в сторону второго и безлюдного выхода.

А он этого, кажется, даже не заметил.

Не сдвинулся с места.

— Идём!

— Или как на скорой череп по пьяни могут проломить, но это же так, фигня будет! Случайно. И по пьяни. Больной ведь человек, понимать надо! И жив же остался, чё ты ещё хочешь? А может, про законы наши поведаете, там классные формулировки!

— Глеб!!!

К двери я его всё же тащила.

Не обращала никакого внимания на сотню пар глаз и шепотки. Любопытство, которое облепляло почти физически. Оно душило, а люди, напротив, отступали.

Исчезали, становясь пустыми тенями.

Ненастоящими говорящими куклами, мимо которых Измайлова в пустой коридор я практически выволокла, заткнула, извернувшись, ему рот ладошкой.

Ненадолго.

Ибо в мою руку жёсткими и ледяными пальцами он вцепился.

И в целом, мы сцепились.

Оказались вдруг в тени, у стены, к которой Измайлов, сжимая до боли запястья, меня толкнул и прижал. Он навис, врезаясь своим лбом в мой.

— Да что тебе⁈

— Мне⁈ Это ты с ума сошёл!!!

— Я⁈ Я правду сказал, Калина!

— Не ту, которую говорят, Измайлов!

По ноге я его пнула от души.

Не отвоевала для более доходчивого тумака руки, которые, вдавливая в холодную стену, Глеб не отпускал.

Он держал крепко.

Дышал шумно и тяжело.

Он… он смотрел.

А лучше бы задрал на мне свитер или, заморозив остатки и своих, и моих мозгов, вошёл бы в меня прямо тут, это и то не было бы так… откровенно.

— Глеб…

Поцелуй без поцелуя.

На грани касания и дыхания, на той тягуче-болезненной секунде, которая замедляет мир, а после ускоряет и торопит. Она даёт, срывая все тормоза и приличия, отмашку всему. Всему человеческому безумию, всему скрыто-темному и животному.

Нельзя остановиться после этой секунды.

Разве что… оборвать её можно.

Можно вернуть в реальность и заглушить сумасшедший стук сердца ещё более грохочущим и взбешенно-ледяным, как ушат воды, голосом ректора:

— Потоцкий, живо в мой кабинет!

Тогда я впервые увидела, как за шкирку в буквальном смысле тащат, отрывают от меня, пусть и не сразу. Пусть первые три-четыре шага я сделала вслед за ними, а только после Измайлов разжал пальцы и отпустил мои запястья.

Отпустил меня.

И пару шагов назад, потирая горящие руки, я невольно сделала. Отступила, врезаясь и оглядываясь на Макарыча, на стоящего рядом с ним мрачного декана.

Не извинилась.

Я лишь спросила растерянно:

— Потоцкий? Почему Потоцкий?

Я спросила потерянно и жалко.

Мелькнуло враз и вдруг…

Глеб Александрович… Потоцкий.

Александр Потоцкий.

«На Сашку Потоцкого, похоже, дело заведут. Мы вчера разговаривали. Я ему звонила, надо было больного к ним перевести».

«Вчера был вынесено решение по громкому делу врачей Кушелевской больницы. Напомним, что их обвиняют в смерти тридцати однолетней молодой женщины, у которой осталось двое детей. Она погибла из непрофессиональных действий и фатальной ошибки, которую допустили во время операции…»

«Мам, ну это несправедливо! Никто не виноват! Так нельзя!!! Да у всех умирают, все ошибаются. Где-то всё ж исправляют и спасают, а где-то — нет. Это… нормально, не может быть иначе! Для нежных натур это, может, чудовищная нормальность и правда, но, извините, какая есть! Врачи не боги!»