Настоящим, в котором Измайлов не передумает и не скажет вдруг, что пошутил.

Будет у него свадьба.

И надеяться на иное я себе не давала, мы ведь не в сказке были.

— Может ты ему расскажешь? — Ивницкая спросила осторожно.

В конце июля, когда на зачёте по практике мы встретились.

И как я извернулась, чтобы не столкнуться в этот день с Измайловым, осталось известно только мне. И ещё палате, в которую нырнуть я успела, сделала независимый вид и о придуманной в секунду Козициной спросила.

Удивилась о-о-очень, когда такой не оказалось.

— О чём? — я спросила устало, за месяц передумано и переспорено с собой же было много, не придумано ничего умного. — Мне ему в любви сходить признаться, когда у него через две недели свадьба?

— Ну… можно…

— Ага, три раза, — согласилась я максимально едко. — Он обрадуется. Свадьбу отменит, меня в загс позовет. Ивницкая, если бы я ему хотя бы нравилась, он бы не стал жениться. Или хочешь сказать, он от большой любви ко мне женится на этой… Карине?

— От маленькой к ней, — огрызнулась Полька сердито. — Ты их фотки видела? Они даже не смотрятся вместе!

— То ли дело мы, да?

— Да! Да в том то и дело, Калина, что да! — на меня взглянули с жалостью, от которой скептическое выражение лица я нарисовала, не заревела. — Вы со стороны всегда смотритесь, как пара! И ругаетесь, как двадцать лет женатые. Я была уверена, что вы встречаться начнете.

— Ошиблась.

— Или нет, просто вы два идиота, — буркнула она раздраженно и даже ногой от избытка эмоций топнула. — Ты ему признаваться первой не хочешь, он вообще творит непонятно что!

— Ну почему непонятно, — я протянула елейным тоном и с улыбкой, — очень даже понятно. Паспорт, штамп и ресторан. Что там ещё? Торт, тамада и выкуп. Какая жалость, что я не смогу прийти. Увы и ах.

— В смысле⁈

— В том самом, прямом, — я продолжала столь же иронично, болтала остатки кофе, на которые смотреть было куда легче. — Мы сегодня с Женькой улетаем в Питер. А третьего в Индию. На весь месяц.

Грандиозную новость я выдала между прочим и абсолютно невозмутимо. Даже не вздрогнула, когда Ивницкая рявкнула на весь больничный сквер:

— Ку-да⁈

— В Шимле, — я уточнила тоном зануды и отличницы, добавила краткую историческую и географическую справку. — Столица одного из северных штатов, Гималаи. Горный воздух, потрясающие виды. Последнее оценили даже британцы, устроив летнюю резиденцию. Говорят, от ностальгии по туманному Альбиону. Там, знаешь, какие туманы бывают?

— Калинина, заткнись, а, — Полька, закрывая глаза рукой, попросила жалобно.

А я послушно замолчала.

Тем более, что добавить мне особо было нечего, разве что рассказать о том, что мы летели к лучшей и заодно институтской подруге Еньки. Василиса Игнатьевна, выйдя замуж за Вишванатха (для простых смертных и не логопедов — Нана), уже два года жила и работала в Шимле.

И в гости всё это время она с завидным постоянством звала. Почти каждую неделю приглашала, а то и чаще, поскольку созванивались они с Женькой регулярно.

Но вживую встретиться им тоже требовалось.

А мне требовалась смена обстановки, позитив и яркие впечатления, как постановили эти два недопсихотерапевта при очередном разговоре-консилиуме. Обсуждать меня при мне же они не стеснялись.

Не слушали возражения, а потому сделанный заодно с поменянным паспортом загранник у меня отобрали и билеты заказали.

До Дели.

Там, выделяясь блондинистой внешностью среди местных, нас встречала сама Васька, махала, подпрыгивая в толпе, руками, и обнимались, тараторя наперебой и светя счастливыми физиономиями, они с Енькой где-то полчаса.

Я же, познакомившись с застенчиво и будто извиняюще улыбающимся Нани, рассматривала шумный и пёстрый аэропорт.

И ощущение, что в другой мир попала, возникло и с каждой минутой всё крепло.

Дели был… он просто был.

Правда, контрастным, как говорят во всех путеводителях и программах.

Невозможно жарким и дождливым, ибо нет нормальных людей, прилетающих сюда в сезон муссонов и воздуха, ставшего самой водой. Эта вода текла, размывая напрочь, вдоль дорог, была местами самой дорогой. И всевозможный мусор, навевая тоскливые мысли о высоченных резиновых сапогах, по ней плыл.

Дели был красивым и… отвращающим.

Восторг и брезгливость он вызывал в равных пропорциях, поражал древними храмами, что тенями выступали из дымки смога, и оглушал какофонией звуков. Он ошеломлял людьми и слишком инаковыми богами, он играл в чехарду, в которой терялись приезжие.

И понравилась ли мне Индия я так и не смогла решить.

Она восхищала и ужасала одновременно.

Я теряла дар речи от вида сказочных, словно рисованных, сосновых лесов и речных долин, недостижимо-близких горных вершин, когда по серпантину в Шимле мы ехали.

Я растерянно хлопала глазами и глупо улыбалась, когда на второй день, открыв окно, увидела на зелёной, будто окутанной серым рассветным туманом, лапе кедра — протяни руку и дотронься — любопытную и наглую обезьяну.

Я… я гуляла.

По похожим на террасы кривым улицам-лабиринтам, что всё выше и выше, нависая друг над другом, поднимались, соединялись каменными ступенями. И мелькающие то тут, то там английские особняки, сойдя с открыток позапрошлого века, в этот город вплетались органично.

По галдящему слишком чужеземному для меня базару, на котором можно было увидеть настоящего тибетца и крыши веранд, соседствующие и набегающие на другие крыши, как в романах Киплинга.

По окрестностям, в которых, заблудившись и найдясь, я дошла до обезьяньего храма, где видимый отовсюду и терракотовый Хануман стоял. Он был одним из множеств божеств, о которых за первую неделю я услышала так много.

Попыталась, вникнув, разобраться, но запуталась под смех Васьки ещё больше. И рукой по её совету я в итоге махнула.

Собралась в Манали, о котором Нана в один из вечеров рассказал и посоветовал, вот только…

— Одна ты туда не поедешь! — Енька встала в позу.

— Восемнадцать мне давно исполнилось, — я, вставая в не меньшую позу, шипела сердито и возмущенно.

— И что? Я несу за тебя ответственность.

— Я не просила!

— А я тебя и не спрашивала!

— Жень, я съезжу с… несмышлёнышем, — это, вторгаясь в нашу семейно-милую перепалку, насмешливо и красиво-глубоким узнаваемым голосом сказал Сол, сбежал, застёгивая рукава белоснежной рубашки, со второго этажа.

И улыбнулся он ослепительно.

Савелий Игнатьевич Гарин.

Тут, в Индии, его на аглицкий манер звали Солом, не могли выговорить правильно привычный мне вариант имени. Он был Васькиным братом, который по случайному совпадению или злой иронии судьбы на целый месяц тоже прилетел.

Нас познакомили в первый вечер, но… обида на Измайлова в частности и весь мужской род в целом во мне была слишком сильна, а потому, изобразив вежливое и положенное приветствие, я о нём забыла.

Общаться с кем-то, кто с Марса, мне не хотелось.

Исключением был только Нана.

На него при всём желании злиться, как на маленького и простодушного ребёнка, было невозможно. Он подкупал ломанным смешным русским языком, добродушной улыбкой и заботой обо всех на свете.

В общем, избиением младенцев я не занималась, даже если эти младенцы были владельцами сети пятизвездочных отелей и трехэтажных, похожих на дворцы, домов. А вот братец Василисы Игнатьевны… от него за версту несло мужской уверенностью и неотразимостью, на которую, как на свет, слетались девушки-мотыльки.

У него и было их много.

И не влюбляться в Гарина мне посоветовали и Васька, и Женька.

Я же фыркнула.

Это было последнее, что я собиралась делать.

Он раздражал меня и попытками заговорить, и снисходительно-ироничными вопросами куда меня опять чёрти понесли, и шутками, которые идиотскими и совсем не смешными казались. Он бесил своей не красотой, а… притягательностью.

Назвать Гарина красивым по канонам этой самой красоты или смазливым, идеальным для обложки глянца, как Измайлов, я не могла.