– Спецоперация по вызволению Яны из плена, – ржет он, пряча коробки обратно в рюкзак, возвращает мне связку и протягивает свой дорогущий телефон. – Вот. Держи. Он полностью на беззвучном. Я сам позвоню.

Не успеваю возразить: губы снова обжигает поцелуй, и разум отключается.

Все, что мне нужно, – здесь. Я верю этому парню. Я надеюсь на него, я его люблю. Я так сильно люблю его, что, наверное, прямо сейчас умру от разрыва сердца.

Шум воды в ванной прекращается, Кит отрывается от меня, тяжело дышит, ошалело смотрит прямо в душу и пятится к лифту.

После жаркого дня на город опустилась душная тихая ночь – в раскрытое окно долетает крик кукушки из дальнего лесопарка, лай собак и сигналы, отправляемые сверчком в космос, а людей и машин отчего-то не слышно. Воображение запускает жуткие картины: зомби-апокалипсис охватил весь мир и только я, сидя в заточении, еще не в курсе глобальных перемен.

Смеюсь над собой. Бодаю лбом теплое стекло и поудобнее устраиваюсь на подоконнике.

Погруженные в голубую дымку спальные районы мирно дремлют, подмигивая вереницами холодных огней, один из них где-то там освещает мой утопающий в зелени двор, а другой – совсем рядом – грязный тесный двор Кита.

Скоро Кит сделает дубликаты ключей и поможет мне вырваться на свободу – нас заждались парк с колесом обозрения, утки у пруда, заброшенные дачи, облака и небо. А еще – любимая кафешка, самолеты и мечты.

Телефон, лежащий рядом, тут же оживает. Хватаю его, подношу к уху, слышу восторженное «привет» и задыхаюсь от счастья.

Кит, как всегда, начинает с шуток – если принимать за чистую монету такие россказни, его жизнь покажется сплошным праздником. Потом мы говорим обо всем, что волнует и гложет, но я все равно не осмеливаюсь посвятить Кита в свои проблемы.

– Я скоро тебя вытащу, – обещает Кит, и я верю ему. Скучаю, надеюсь и жду, и снова в отчаянии прижимаюсь лбом к стеклу.

Во время вынужденной изоляции я много думала о чувстве, зарождающемся во мне, когда он рядом. Это что-то… Странно родное, знакомое, дающее надежду, покой и уют. Словно Кит – недостающая часть меня, и без него в моем мире невозможна гармония. Словно какой-то неведомый сказочник сочинил нашу сказку, но я жила в ней до поры одна, не зная о высшем замысле.

Одиночество прошедшей недели, обиды и горечь вырываются наружу, и я шепчу:

– Не принимай на свой счет, Кит. Я никогда не откажусь от тебя, пошли они. Мой отчим тот еще придурок, это он все начал. Мама хочет, чтобы я уважала его, и пляшет под его дудку. А у меня в этом доме нет голоса. У меня вообще нет голоса.

– Да что за фигня, у тебя есть голос! – возражает Кит. – Не верь гнилым людям, потому что хороших – больше, Ян. Ты только набираешь разбег перед взлетом. Лично я уверен: лучшее еще впереди!

– Что? – вздрагиваю, и в глазах темнеет. – Что ты сейчас сказал?

На линии повисает тишина. Сердце колотится как бешеное, от мутных подозрений и тупых догадок кружится голова.

– Откуда ты знаешь эту фразу? – кричу, забыв о конспирации, но Кит тихо смеется:

– Да это просто метафора. Хотел подбодрить, извини, если не вышло. Кстати. – Он переходит на шепот. – Вчера, в ожидании твоих указаний, я перетер с одной молодой мамашей на детской площадке. Она с вашего этажа… Так вот, она сказала, что два года назад, когда заселялся жилой комплекс, у твоего отчима была другая жена.

Я снова в замешательстве замираю.

Мама никогда не рассказывала об этом – наоборот, прожужжала все уши подругам, что Игорь идет под венец в первый раз.

Мы прощаемся с Китом, когда из-за крыш лениво выплывает малиновый диск и медленно устремляется вверх, по пути раскаляясь добела.

Тени снов летают по комнате, желудок ноет от голода, голова превращается в чугунок, однажды увиденный мной в музее этнографии.

Меня одолевает страстное желание поговорить с мамой, но усталость оказывается сильнее – прикрываю веки всего на пять минут, а когда просыпаюсь, в квартире никого не обнаруживается. Смутно припоминаю: сегодня у мамы запись в салоне красоты.

Крадусь на кухню, пью шипящую противную воду из-под крана, открываю холодильник, исследую его на предмет съестного и нахожу овсяную кашу с яблоком. Снова никаких изысков, но меня все устраивает.

Я мечтаю, чтобы Игорь исчез – провалился в ад, увяз в болоте, утонул в реке или отстрелил себе яйца на своей тупой охоте.

Достало озираться от каждого шороха, терпеть пристальные пустые взгляды и каждую секунду контролировать себя: не говорить слишком громко, не делать резких движений, не надевать что-то яркое, чтобы только не обратить на себя его интерес.

Щелкает замок. Откладываю ложку и готовлюсь увидеть сменившую имидж маму, но ключ несколько раз проворачивается то в одну, то в другую сторону. Шальная мысль, что это может быть Кит, заставляет меня выбежать в прихожую, но в квартиру, сражая густой вонью перегара, сигарет, тины и костра, вваливается Игорь.

С ним что-то не так: на багровой роже застыло озадаченное выражение, на шее выступают жилы, красные глаза расфокусированы. Создавая неимоверный грохот, он смахивает с обувной полки средства для ухода за обувью, тяжело опускается на нее, бросает на пол рюкзак и нечто, похожее на автомат.

До меня доходит: он в стельку пьян. От ужаса внутренности покрываются инеем, и я не могу двинуться с места.

– Ань! – орет он, задрав голову. – Анют!

Спешно прячусь за угол, но он замечает – его физиономию тут же перекашивает:

– Оп! Янка. Привет. Мать где?

– В салоне… – бубню и пытаюсь ретироваться в комнату, но Игорь грохает лапищей по полке.

– Стоять!

У меня подкашиваются коленки.

– Что… – сиплю, медленно отступая. – Тебе… То есть… Вам… Что-то нужно?

– Конечно нужно. Я просил тебя не нарываться, так? – Он поочередно загибает пальцы, перечисляя мои прегрешения. – Просил не расстраивать мать, так? Просил не таскаться с этим шакалом, так?

Киваю и боюсь поднять взгляд.

– Че ты киваешь? – рявкает Игорь, неловко наклоняется и хватает с пола карабин.

Черное дуло глазом дикого зверя устремляется на меня.

Во рту мгновенно пересыхает, руки беспомощно повисают вдоль туловища.

Вот и все.

Сейчас урод выстрелит, и моя никчемная жизнь закончится.

Все равно в ней не было смысла: только ошибки, обиды и потери, обрывки мечтаний о лучшем, скука и пустота, а все хорошее давно осталось в прошлом.

Игорь дергает какую-то деталь, раздается лязг. Черный глаз смерти перемещается на уровень моего лба, а два других – мутного мышиного цвета – прищуриваются.

Я хмуро смотрю в них, по щекам льются слезы. Горло сковывает спазм. Тело бьет крупная дрожь.

– На колени! – командует Игорь, и я подчиняюсь, потому что сил больше нет. Заплетающимся языком он пускается в рассуждения: – Твоя мать говорила, что ты спокойная, сговорчивая девка, и что я вижу? Живешь в моем доме, жрешь за мой счет, смотришь волком, а теперь еще и гуляешь, шалава. И меня бездоказательно обвиняешь непонятно в чем. Ну что, жду извинений, подруга.

Его брови игриво взлетают вверх.

В мозгу будто что-то закоротило, я не могу вымолвить ни слова, и Игорь звереет:

– Я не буду больше повторять: если пикнешь хоть раз – башку снесу. Или нет. Лучше я посажу твоего ублюдка. Хочешь, я его посажу?

Я мотаю головой. Зубы стучат. Наверное, сейчас я похожа на зайца. Серого, слабого, до смерти напуганного загнанного зайца.

– Так-то лучше. – Игорь отводит ствол и, довольно осклабившись, гладит рукоятку. – Мы все еще за тебя отвечаем, подруга. Пока нет восемнадцати – и думать забудь, поняла? А потом я решу, как с тобой быть.

В подъезде стучат каблуки, Игорь отставляет ружье и как ни в чем не бывало принимается развязывать шнурки на берцах.

Хватаясь за стену, я поднимаюсь и поправляю футболку. Заправляю за уши каре, стираю слезы и пытаюсь проморгаться.