Мир вокруг затерялся и померк, все мысли сосредоточились лишь на одном. Страх, боль, ненависть, обида, — все чувства смешались воедино и превратились в необузданный ураган, царивший внутри одинокой забитой девчонки.
Это не могло быть ошибкой. Диагноз подтвердил врач.
— Диагноз… — вслух повторила девушка и криво усмехнулась. Можно ли такое назвать диагнозом? Болячкой, которая выскочила так неожиданно? Простудой, что исчезнет с лица через пару дней? — Постельный режим тут не поможет.
Любая другая девушка никогда бы не назвала свою беременность диагнозом. А эта понимала, что в ее случае ребенок — это наказание, расстройство, язва, одно сплошное страдание.
И дело было не в этом беззащитном комке нервов, что сейчас клубился где-то глубоко внутри девушки, развивался и менялся с каждым днем. Он совсем не заслужил тех слов, которые всплывали в голове его матери. Вся вина была на обстоятельствах. На причинах и условиях, в которых младенец был зачат, на последствиях, которые он невольно принесет.
Еще нерожденный, этот ребенок отхватил по полной. Словил джекпот, прямо как и его мать.
— Юля! — послышался грубый женский голос. — Все сидишь, любуешься?! — мать ворвалась в комнату, словно ураган, и тут же снесла все мысли девушки из головы. — Любуйся, любуйся этой шлюховатой шестнадцатилеткой в отражении! Любуйся той, кто сломал жизни всей твоей семье!
Юля упрямо продолжала расчесывать волосы, не отрывая взгляда от своих глаз. Она даже не вздрогнула от резкого появления матери, не шелохнулась и не моргнула. Шум за дверью, крики и возгласы продолжались уже четвертый час и не умолкали ни на секунду. Все семейство Ожеговых яро спорило, рвало и метало, но все члены семьи были едины во мнении, что виновная здесь одна. Что именно Юля Ожегова повинна в страданиях, которые ложились теперь на плечи всей этой некогда идеальной и примерной семьи.
— Какая же ты дрянь, — продолжала мать, хаотично передвигаясь по маленькой серой комнате. — Как же я рада, что бабушка тебя не застала. Что бы она мне сказала?! Что я воспитала проститутку?! А что скажут соседи? Что скажет весь город?! Как мне теперь ходить на работу, смотреть в глаза всем покупателям?! Ты понимаешь, что мне жизнь сломала? Что Толику жизнь сломала? Как на него коллеги смотреть будут? Да его же выкинут взашей с завода! И на что мы жить-то будем?! А! Знаю! Ты нас и обеспечишь дальше. Своим телом, да?! У тебя это отлично получается!
Юля на секунду закрыла глаза и тихо выдохнула раскаленный воздух. Крики матери, словно лезвия, резали слух, иголками впивались в кожу, разрывали изнутри. Через мгновение она снова смотрела на свое отражение и заметила вдруг, как прозрачная слезинка скользнула по ее щеке.
— Господи, что нам теперь делать? — надрывалась мать. — Господи, дай Бог, Толик останется с работой… А если нет, дрянь, — женщина оказалась совсем близко к дочери, ее дыхание обожгло светлую макушку девушки, — ты лично будешь нас содержать. Понятно тебе?!
Юля промолчала, но рука ее замерла. Она задержала дыхание, и лишь ее голубые глаза бегали по разъяренному отражению матери.
— Я не слышу! — зарычала мать и схватила девушку за волосы. С силой дернув рукой, она замотала головой дочери вверх-вниз, словно управляла тряпичной куклой. — Отвечай, когда я спрашиваю!
— Да, да, поняла! — сквозь резко брызнувшие слезы запищала Юля, и чужая рука тут же отпустила ее, оставляя после себя ноющую боль в затылке.
— Другое дело. И готовься к свадьбе. Ты ни за что не родишь незамужней.
От этих слов все тело передернуло, словно от удара током. Но девушка упрямо промолчала и поборола приступ рвоты. Она не могла сейчас спорить с матерью, да и не хотела. Если этому ребенку суждено родиться, он должен появиться в полной семье. И неважно, кто его отец.
Когда дверь вновь закрылась, и комната опустела, а крики послышались в другой части квартиры, Юля отбросила от себя расческу и резко закрыла лицо руками. Она дала волю своим чувствам, позволила водопадам слез пролиться, сгорбилась и очутилась на полу, прижавшись к полу. Ее била дрожь, тело ломило в конвульсиях, а в голове звучал лишь истошный крик. Она была совершенно одна в этом мире. Униженная, покинутая и всеми забытая. За нее никто не мог заступиться, всем вокруг было плевать, что случилось на самом деле. Никто не хотел копаться в чужой боли.
Декабрь, тысяча девятьсот девяносто шестой год.
— День Николая Чудотворца скоро.
Юля вздрогнула от чужого голоса и невольно сложила руки на живот. Глупая привычка, взявшаяся из ниоткуда. Словно этому ребенку что-то угрожало. Девушка повернула голову вправо и заметила в дверном проеме фигуру говорящего. Темноволосый невысокий мужчина, скрестив руки на груди, вошел в комнату и внимательно осмотрел жену с ног до головы. Его карие глаза на секунду остановились на животе девушки, сокрытом под несколькими слоями теплой одежды.
— И что? — тихо спросила она.
На несколько мгновений в комнате воцарилось молчание. В небольшой кухоньке, в которой едва могло уместиться три человека, было сумрачно. Одинокая лампочка, свисающая с потолка на паре проводов, сонно мерцала. За окном давно стемнело, и снег валил большими хлопьями уже не первый час. У стены монотонно жужжал низенький грязно-белый холодильник.
— Ничего, — пожал плечами мужчина и сел за стол напротив жены. — Это привычка после монастыря. Я пять лет там провел, тяжело выкинуть из головы их расписание.
— И мы будем праздновать? — также кротко продолжила Юля, хотя ответа на свои вопросы она мечтала не услышать.
— Нет, — отрезал мужчина, нахмурившись. — Я больше никогда не выражу почтения этим православным извращениям. Больше никогда после их отречения.
Юля промолчала, задумчиво глядя в окно. Она знала эту историю наизусть, слышала ее чуть ли не каждый божий день, но ее мужу не нужно было разрешение, чтобы напомнить о случившемся. Он бередил незажившую рану каждый раз, когда представлялась такая возможность, лишь бы не забыть, лишь бы отпечатать свою боль клеймом.
— Сейчас я бы мог быть священником. Стоял бы на амвоне[Возвышенная площадка в церкви.], читал проповедь. У меня было бы все, о чем я мечтал последние пять лет. Все, что у меня отобрали.
— Почему?.. — бездумно спросила Юля, пропуская слова мужа мимо ушей. Она давно не вслушивалась в его гневные речи, наполненные злобой и обидой на весь мир.
— Ты же знаешь, моя дорогая. Все знают, что под этими лживыми обвинениями в честолюбии, корысти и жадности стоит лишь людская зависть и ненависть к тем, кто успешнее их самих. От меня всего-навсего избавились.
— Борис…
— Но сейчас я не жалею об этом. Они преподали мне урок, стали одной из ступеней к успеху. Знаешь, Юля, на их примере я понял, что мне не нужны чужие лавры и чужая готовая империя. Я могу построить свою.
— Что? — Юля удивленно взглянула на мужа. Таких слов от него она еще не слышала. И сейчас его откровения заиграли новыми красками.
Борис, заметивший интерес жены, гордо усмехнулся. Он явно ждал от нее именно такой реакции. В его карих глазах плескалось предвкушение, а пальцы нетерпеливо барабанили по столу.
— Знаешь, когда в девяносто первом году я заинтересовался Богом, мне улыбнулась удача. Мне дали возможность изучить религию изнутри, во мне разглядели потенциал и отправили в мужской монастырь. До двадцати семи лет я прожил в отрыве от всего мира, постился, молился и делал все то, что обычно требуют от послушников. Тогда я считал, что вера — это и есть та жизнь, которой я жил. Моим потолком стала помощь священнику при причастиях и на Пасхе. Это все, о чем я мог мечтать. Я действительно был уверен, что церковь — это оплот всего человечества. И лишь когда меня с позором изгнали, Господь словно открыл мне глаза. Только не тот Господь, в которого я верил.
Юля с опаской слушала мужа, не отрывая от него глаз. Что-то новое звучало в его выученных речах, что-то опасное заблестело в глазах.
— Только сейчас я понял, что наша церковь — это один сплошной грех, сокрытый под слоем морали. А религия — рычаг давления и управления этим восприимчивым стадом. Но я не один из тех, кем можно помыкать. Я не хочу стелиться под толстопузыми бородатыми управленцами с посохом в руках. Я хочу стоять с ними в одном ряду.