Даже для отчаянного строителя и идеолога империи Родса Бог стоял, безусловно, выше Англии (хотя Англия, разумеется, была для него неизмеримо выше всего остального человечества). Прагматично указывая на практический смысл религии: «религиозная сторона политики» должна «предохранить… империю от… превращения в воплощенного демона, подверженного амбициям беззакония и бессердечной любви к золоту», – он тут же подчеркивал необходимость «быть империалистом не только исходя из простой… гордости своей расой, но и потому, что… империя является проводником. Справедливости, Свободы и Мира во всём мире».
Это не было одной лишь только пропагандой и даже простой констатацией самоочевидного факта (так как крупные государства, обеспечивая стабильность и большие рынки, действительно создавали большие предпосылки для развития, чем мелкие), но опиралось на жесткие представления о непременных, исходящих непосредственно от Бога обязанностях: «распространение Справедливости и Свободы являлось условием избранности англосаксонской расы Богом» [329].
По-ветхозаветному считая себя богоизбранным народом (в этом, но отнюдь не только в этом протестантизм является прямым наследником иудаизма), англичане связывали это не только со своими привилегиями, но и с возложенными ими на себя (или возложенными на них Богом по договору с ними[139]) неотъемлемыми обязанностями.
Хотя принадлежность к британской расе воспринималась как естественный, природный источник права на власть над всеми остальными людьми, это право само по себе было обусловлено необходимостью придерживаться моральных стандартов. Имперская власть должна была опираться на моральную силу. Подразумевалось, что «высокомерие, несправедливость, бессердечие и несоблюдение долга среди людей, облеченных высшей властью, являются нарушением Божественной воли…, за это последует возмездие» [283].
Даже частные школы Англии, предельно жестоко готовившие вымуштрованных колониальных чиновников и вызывавшие нескрываемое восхищение Гитлера, пропагандировали идеи милосердия, попросту невообразимые для нацистов [80]. Их директора, будучи последовательными империалистами, часто наставляли учеников следующим образом: «Уважение [со стороны] сильных по отношению к другим – …святость», «по закону Христа, сильные являются слугами слабых» [352а]. «Если мальчик оказывается слабее, пусть даже он и неправ, не нападай на него вместе с другими. И если ты не можешь прийти ему на помощь (или сделать его мудрее), запомни: он нашел в мире нечто, за что будет бороться и страдать, и именно это тебе следует сделать для себя; думай и говори о нём с нежностью» [225].
Таким образом, как это ни парадоксально, «британские правящие классы воспитывались в атмосфере, в которой беспощадная жестокость уживалась с постоянными напоминаниями о необходимости быть добрым» [364]. В Англии, в отличие от нацистской Германии, прямые публичные призывы к открытым зверствам были невозможны.
Пусть и во время своего нахождения в оппозиции, а не во власти, либералы настойчиво и последовательно предостерегали: «Англия… пребывая в контакте со… многими слабейшими расами, в проклятой гордости кровью, цветом кожи или империей. [могла впасть] в соблазн позабыть, что всё это не уменьшает, а усугубляет обязанность быть человечными» [262]! «Наш долг – действовать во благо тех слабых человеческих существ, для которых мы исполняем роль почти что Провидения; великая, данная нам свыше обязанность – действовать в пользу народов, наших подданных, наш долг – …оправдать нашей справедливостью наше мировое господство» [80].
Понятно, что идея необходимости оправдывать своё господство хоть чем-то, кроме прямой силы (да ещё и справедливостью), глубоко христианская по своей природе, сама по себе была до непонятности чужда нацистам и, более того, противоестественна для них, – во многом в силу так и не завершенной христианизации Германии и её глубокой языческой ментальной подкладки [95].
Беспощадная эксплуатация колоний укреплялась религиозным в своей основе (и предельно прагматичным по своему стратегическому смыслу) чувством приобщения «пребывающих во тьме» туземцев к просвещению и свободе, оцивилизовывания и упорядочивания их жизни.
Как минимум до начала Первой мировой войны британское восприятие «расового превосходства» основывалось на глубоком сознании своей ответственности перед «невежественными и дикими» жителями контролируемых ими колоний, в принципе недоступном нацистским выскочкам.
Даже после того, как В. И. Ленин начал мировую революцию, а Вудро Вильсон – формально для защиты от неё – провозгласил право народов на самоопределение, тем самым объявив Британской империи идеологическую войну на уничтожение, в результате чего главным практическим приоритетом Британской империи стало вульгарная самозащита, «бремя белого человека» отнюдь не стало ни пустой метафорой, ни пропагандистским лозунгом.
Ещё далеко после Первой мировой войны английские колониальные администраторы в Западной Африке многократно не разрешали англичанам же закладывать крупные плантации из опасений, что это превратит африканцев в утративших свою землю батраков. Более того: даже ещё при Тэтчер, в 80-е годы XX века значительная часть всё ещё не добитых торжествующими лавочниками джентльменов считала своей прямой обязанностью отработать несколько лет за минимальное вознаграждение на благо (разумеется, в его сугубо английском понимании) уже давно ставших формально независимыми бывших колоний – и весьма косо смотрела на тех представителей своего круга, кто стремился (даже под тем или иным благовидным предлогом) избежать этой обязанности.
Разумеется, сама мысль о возможности равноправия с туземцами (пусть даже высокообразованными и высокопоставленными) была столь же чужда для британских империалистов, что и мысль о возможности милосердия к порабощенным – для германских нацистов, однако подчинение туземцев непременно «должно было вписываться в некую патриархальную связь – в духе самовосприятия тогдашнего классового общества в самой Англии» [80].
Даже такой отъявленный империалист, как лорд Альфред Милнер, искал оправдание колониализму – и находил его ни в чем ином, как в заботе: «Единственное оправдание тому, что белые… навязывают свой порядок черным, является использование его во благо подчиненных рас.» [275]. (Правда, он же заявлял: «Не наше дело заботиться о других. Наше дело – заботиться о нас самих и наших домочадцах» [80].)
Однако для в большинстве своём просто не заставших период распространения подобных взглядов в Англии (широкое морализаторство сошло на нет задолго до их появления) немецких нацистов даже формальное, даже сугубо пропагандистское высказывание подобных взглядов представлялось совершенно недопустимым: «Если кто-то заговорит о заботе, его надо тут же бросить в концлагерь», – указывал Гитлер.
При его власти никто (не говоря о христианских миссионерах – в той степени, в которой они вообще могли оставаться на свободе) попросту не смел – в отличие от миссионеров Британской империи – назвать «расовые предрассудки» «одним из самых страшных грехов». Если британцы в Индии просто игнорировали памятники прошлого «туземцев», то гитлеровский генерал-фельдмаршал фон Рейхенау – достойная предтеча нынешних европейских политиков – настойчиво требовал уничтожения советских памятников советского прошлого, подчеркивая: «ни исторические, ни художественные соображения не должны приниматься во внимание» [241].
«Для британского колониального империализма «туземцы»-интеллектуалы были «всего лишь» в тягость. (Вице-королю лорду Керзону, например, уже в XX веке приятнее всего были индийцы, не умевшие читать.) Известно, что раньше и в самой Англии господствующие классы предпочитали, чтобы их подчиненные оставались неграмотными. «Детям бедняков не подобает учиться писать». Однако нацистские «новые вельможи крови и почвы», эти сверхчеловеки из мещан, пошли несравненно дальше [80, 321].
