Еще в 1859 году Дж. С. Милль отмечал, что в Англии считалось серьезным именно нравственным проступком не делать того, что делают все другие, а тем более – пусть даже и в частной жизни – делать то, чего никто больше не делает [56]. А что принято делать и что не принято – зависело прежде всего от принадлежности к тому или иному сословию: «Свобода отдельного человека вправе проявляться лишь в пределах [социального] типа», – было сказано об Англии уже 1929 года [172].
Поскольку индивидуальные особенности воспринимаются почти как криминал, в результате систематического самопринуждения неповторимость каждого отдельного человека в конечном итоге постепенно, но необратимо атрофируется. Это имеет глубокие религиозные корни: кальвинизм исходит из того, что, поскольку человек по своей природе грешен, спасение души предполагает сознательное умерщвление этой природы. И, поскольку угодное Богу поведение кальвинизм сводил к простой покорности (первоначально – Господу, потом, на практике, – избранной Богом общине, а затем – избранной Богом общине в лице её руководителей) [80], то «всё то, что лежит вне круга обязанностей, есть уже грех» [172].
В том же направлении на отдельного человека оказывало давление и буржуазное общество. Дж. С. Милль оценивал английское мещанство как эффективный механизм принуждения к конформизму [212]: «Мы восстаем… только против проявления всякой индивидуальности» [56].
Оборотной стороной добровольного подчинения давлению общества явилась функциональная ненужность жесткого государственного принуждения (в том числе полицейского) [287]: «В Англии… иго [!!] общественного мнения гораздо более тягостно, иго же законодательства менее тягостно, нежели в большинстве других европейских стран» [56].
Не желавшего подчиняться диктату группы (а если брать шире – расовому единству) беспощадно изгоняли во имя безопасности этой группы [196]: «Затрагивать представления, на которых держится каркас общества… опасно, это и должно быть опасным. Нельзя считать жестоким то, что социальная нетерпимость вынуждает людей держать при себе свои домыслы о правительстве и морали» [191].
В результате британский «здравый смысл» (прямо предшествовавший гитлеровскому «здоровому» национальному чувству) сделал английскую расовую общность «тупой и бесчувственной… недоверчивой по отношению ко всем оригинальным умам» [172]. Следствием систематического запугивания общества образом «ненормального» индивида и идеологии здоровой нормальности (здоровья и оздоровления «национального организма») стала фашизация [80], подготовившая уничтожение «отщепенцев» при Гитлере [223].
Задолго до последнего в Англии было принято объявлять невменяемым и таким образом изолировать от «расового единства» позволяющих себе отклоняться от общепринятой нормы («делать то, чего никто не делает»). Принципиально важно, что решение о невменяемости выносилось отнюдь не врачами, а в судах, присяжные которых попросту не могли представить, чтобы тот, чьё поведение отличается от общепринятого, обладал здравым умом [56].
Вопреки систематической пропаганде (со временем переросшей в предназначенную в основном «на экспорт», для внешнего употребления, пропаганды и введения конкурентов в заблуждение философию), главным в английском обществе была отнюдь не личность, а слитно-роевая, остро ощущающая и постоянно переживающая свою избранность расовая общность Британской империи. Эта «расовая общность» как понятие являлась сравнительно «умеренной, предварительной стадией идеи расового единства национал-социалистской Германии» [80] (как многократно отмечалось самыми различными исследователями, Гитлер всего лишь «тотализировал» повседневные британские практики).
Дж. С. Милль констатировал, делая фактически зарисовку с натуры: «Величие Англии… в её сплоченности; не давая простора проявлению индивидуальности, англичане оказываются способными на… великое только благодаря их привычке сплачиваться ради какого-либо дела» [56].
Систематическое отрицание индивидуальности при жесткой социальной стратификации и подчинении низших высшим создавало объективную потребность в формировании слоя вождей. Это нашло яркое отражение в языке, в котором слово «вождь» (leader) до 1933 года встречалось несравненно чаще, чем в немецком (Fuhrer) [80]. (Когда эсэсовцам потребовалось «задокументировать» традицию фюрерства у прагерманцев, они субсидировали издание монографии об англосаксонском лексиконе [133]). Интересно, что обращение Му leader («мой вождь», по-немецки Mein Fuhrer) впервые ввел в обращение «основатель английского движения бойскаутов, причём… как раз в период развития Гитлера – словно затем, чтобы дать ему образец для подражания» [80].
Эту объективную потребность наиболее ярко выразил вдохновитель британского фашизма (а через него в конечном итоге и Гитлера) историк и философ Томас Карлейль, который «был… крупнейшим нравственным авторитетом в Англии своего времени. Он оказал глубокое влияние на английскую духовную жизнь» [27].
Ещё в 1850 году он категорически требовал, чтобы «для воспитания юных душ ими командовали, а они повиновались. Мудрое командование, мудрое повиновение – способность к этому составляет вес нетто культуры и человеческой добродетели. Всё хорошее пребывает во владении этих двух способностей. Хороший человек – тот, кто может приказывать и подчиняться. Для свободного человека характерен не бунт, но повиновение» (цитируется по [80с]).
Карлейль подчеркивал: Англия ещё хранит «вождей, которые для своей власти не нуждаются ни в каком “избрании”: они от века избраны в ней Создателем». Поскольку мудрость заключена не в большинстве, то – по Карлейлю – воплотить в жизнь «вечный закон вселенной» (выдвинутый им задолго до гитлеровских «железных законов бытия») можно лишь путем беспощадного и последовательного подавления этого большинства. И главным здесь для Карлейля являются ни в коей мере не мнение большинства, но исключительно его инстинкты (как позже у Х. С. Чемберлена, а потом и у Гитлера). Ведь закон небес, как полагает Карлейль, воспринимается только с их помощью: масса инстинктивно почувствует его «даже сквозь пивной хмель… и через риторику». «Связав атмосферу бюргерской пивной с завораживающим красноречием, Карлейль… опередил своё время, выразив тоску по антидемократическому тоталитарному повелителю» [80].
Поразительно, что Карлейль, лютый ненавистник демократии как таковой, оказался значительно демократичнее английской элитарной системы образования, фактически предвосхитив нацистские «наполас» (см. параграф 7.2.4), так как новых вождей он видел в лице промышленников, способных организовать в рабочую силу даже асоциальные элементы и этим оздоровить всё общество.
Правда, на понимании социальной роли крупной буржуазии демократия Карлейля заканчивалась: благодаря «мудрому повиновению и мудрому командованию пауперы, бандиты должны стать солдатами промышленности». «Кочевые бандиты праздности, станьте солдатами промышленности!.. Да заберут вас на работу в трех королевствах или сорока колониях! Полковники промышленности, надзиратели за работой, командующие жизни…, неумолимые…, распоряжайтесь теми, кто стал солдатом.» – требовал он (цитируется по [80]).
Характеристика английских бедняков Гитлером (и его наставником – Х. С. Чемберленом) была по сути заимствована у Карлейля, отзывавшегося о рабочем классе как о «бесчисленных скотах», «бездушных тварях, отребье». «Крупнейший нравственный авторитет Англии своего времени» видел в них исключительно «обезьяньи рожи, чертовы рыла… собачьи морды, тяжелые и угрюмые бычьи головы». «В воинственном и иерархическом обществе, о котором мечтал Карлейль, работал миллион черных рабов, а править ими должна была сотня тысяч белых рабовладельцев – совсем как у Гитлера и Гиммлера, планировавших ввести подобные порядки на территории побежденной России» [80].
Разумеется, ни о какой свободе выбора места работы (как и любой другой индивидуальной свободе) не могло быть и речи: «Заставьте того, кто… не способен стать сам себе хозяином, сделаться рабом и подчиниться справедливым законам рабства. Не в качестве… злополучных сынов свободы, а в качестве сдавшихся в плен, в качестве несчастных падших братьев, которые нуждаются в том, чтобы ими командовали, надзирали за ними и принуждали их. С кочевой свободой перемещения покончено, началось солдатское повиновение… и необходимость в суровой работе ради пропитания. Милосердие, благотворительность, помощь бедным – это не гуманизм, а глупость, сантименты ради тех, кто платит дань пиву и дьяволу».
