В Германии его модель (расовая солидарность низших слоев во имя социального империализма) была высоко оценена и с восторгом подхвачена националистами. В частности, ещё в 1904 году провозвестник интересов среднего слоя Фридрих Ланге уверенно напоминал «аристократии расы» о «дворянской грамоте…, положенной в колыбель всем…, кто принадлежит к белой расе. По сравнению с этим… расстояния между классами среди самих белых незначительны. Если бы [только]… вся белая раса… приобрела сознание… превосходства… согласно дворянской грамоте своей крови, над… другими расами» [251]!

Вполне следуя именно подходам Дизраэли, Гитлер неустанно напоминал, что он – фюрер исключительно немецкого народа; о благе других народов пусть заботятся их собственные государственные деятели. Он вполне мог сослаться на свидетельство Иммануила Канта о моральных установках образцового англичанина: «Но чужестранец… всегда может умереть на навозной куче, так как он не англичанин, то есть не человек» [26; с. 567].

Европейские фашисты (наиболее открыто и последовательно – Гитлер, Муссолини и Пилсудский) пытались вслед за англичанами реализовать социал-империалистический принцип обеспечения социальной стабильности за счет грабежа иных народов, однако в условиях жесткости мировой конкуренции им не хватило ни ресурсов, ни, самое главное, исторического времени.

У англичан же его было в достатке, – точнее, они сами в яростной борьбе буквально выгрызали его у своих сменяющихся противников, виртуозно стравливая их друг с другом, в том числе ради получения передышки для себя. В результате исторически длительное применение социал-империалистического принципа в сочетании с постоянным беспощадным, тотальным искоренением инакомыслия обеспечило Британской империи уникальные солидарность социальных низов с верхами и искреннее радостное поклонение им.

Расовые по своей природе и самосознанию, эти традиции эффективно устраняли и устраняют и по сей день угрозу обострения классовой борьбы (разумеется, пока эксплуатация колоний или зависящих от Сити формально независимых стран обеспечивает необходимые для этого ресурсы).

Именно сознавая эффективность этого механизма постоянной стабилизации метрополии за счет неустанного грабежа колоний, Сесил Родс в 1895 году провозгласил первостепенную важность извлекаемой из колонизированных территорий прибыли именно для обеспечения «расового единства» [358]: «если вы хотите избежать гражданской войны, вам следует быть империалистом» [80].

В этом отношении Англия качественно опередила остальные великие державы. «За последние 20 лет XIX века Великобритания увеличила свои колонии [без зависимых и контролируемых, но формально самостоятельных территорий!] до 9,3 млн кв. миль с населением 309 млн чел.; Франция – до 3,7 млн кв. миль с населением 54 млн, а вот Германия приобрела лишь 1 млн кв. миль колоний с населением 14,7 миллиона человек. К началу XX века раздел мира завершился. На вопрос адмирала Тирпица, не опоздала ли Германия принять участие в заканчивающемся разделе мира, можно ответить утвердительно» [95].

Однако создавался механизм социальной стабилизации метрополии за счет грабежа колоний задолго до конца XIX века: Сесил Родс всего лишь описал уже достигнутый его выдающимися предшественниками и самоочевидный в его время результат. По меньшей мере, с XVIII века в Англии «народные движения не были революционными, а революционные движения не были народными». В Британии трудящиеся ни разу «не создали угрозы режиму и институтам страны – даже во время великой революции в соседней Франции, ни разу не поддержали реформаторских устремлений» [343].

Принципиально важно, что ключевым механизмом обеспечения стабильности являлось обеспечение расовой солидарности на основе гордости, единомыслия и подавления отклонений от него, – то есть на основе эффективного управления массовым сознанием и настроениями, – однако отнюдь не за счет высокого уровня жизни самого по себе (его время пришло только с 70-х годов XIX века, когда империя осознала себя на пике могущества).

Таким образом, сформированная у социальных низов расовая самовлюбленность и буквально вколоченная в них вера в свою избранность экономила правящим элитам огромные средства (которые, правда, в целом рачительно направлялись ими прежде всего на дальнейшую экспансию). Так, в 1789–1848 годах в Англии, в отличие от остальной Западной Европы, не произошло никаких революций, хотя английские крестьяне жили значительно хуже крестьян дореволюционной Франции: ключевую роль сыграло именно отсутствие у народа революционных настроений [344].

Именно в Англии беднейшие слои с незапамятных времен отвыкли восставать против своей нищеты – и за это получили возможность надеяться, что тоже принадлежит к высшей, английской расе. Эта надежда до самого последнего времени служила ключевым политическим капиталом страны, источником многовековой мобилизации масс во имя контрреволюции (которой в Германии впервые – причём на исторически короткое время – добился лишь Гитлер) [80].

Англия была единственной страной, в которой расизм вытекал непосредственно из национальной традиции, ветхозаветно-пуританский характер которой усугублялся поразительным восприятием социального неравенства как неотъемлемой части культурного наследия: социальные низы истово благоговели перед верхами при том, что те относились к ним со столь же истовым и откровенным презрением [345].

Сословное неравенство воспринималось самими британцами как «неотъемлемый признак английского национального характера», «было основой и характерным признаком специфически английского общества, так что представление о правах человека, пожалуй, нигде не вызывало большего раздражения», – констатирует Ханна Арендт [129].

Специфически британское обозначение вышестоящих ourbetters («наши лучшие, чем мы») отражает глубокое, ставшее социальным инстинктом низкопоклонство английских масс. На господина в Англии молились в самом прямом смысле слова: «Боже, храни помещика и его родных и оставь нас всех в должном нам сословии». «Джон Буль» в 1834 году поучал: «Сынок… будь прилежным и трудись для нации, предоставь право распоряжаться тем, кто мудрее тебя», однако задолго до него, ещё в 1794 году было как нечто само собой разумеющееся сказано (при всеобщем искреннем одобрении): «Ты, пустословящая толпа свиней, что ты понимаешь в этом? Таинственны дела державные, о них не подобает тебе трепаться» [359].

Британцы считали (а во многом и по сей день считают) почтительное отношение нации к вышестоящим «секретом успеха Англии».

Разделение на британцев и небританцев считалось в метрополии совершенно естественным и само собой разумеющимся: «первые – избранные Богом властители мира, вторые – их естественные подданные, среди первых есть джентльмены и не-джентльмены. Первых там почитают как своих лучших и учат относиться к ним с уважением; что касается вторых, то хороший сюртук и чистое белье вызывают у них не зависть, а желание добровольно… подчиняться» [287].

Ещё в 1923 году, после чудовищной Первой мировой войны, перевернувшей жизнь всего человечества, в Англии считалось, что «всякий покорно следует предписаниям, которые высшие слои дают низшим». Народ был склонен «принимать мнение вышестоящих», «приучен… слушаться любого приказа» и «беспрекословно подчиняться» [172]. Чрезвычайно четкие классовые различия даже не нуждались ни в каком обосновании: их «естественность [в значении «природная данность» – М.Д] почти никогда не вызывала сомнений» [183].

Ни в одной другой стране рабочий класс так активно не голосовал за консерваторов, причём в его среде враждебность к иностранцам и сейчас выражена гораздо сильнее, чем в других слоях общества [203]: в Англии «феодальные представления влияли на политические идеи низших слоев общества гораздо сильнее, чем в других странах» [257а].

Низкопоклонство перед высшими в социальном плане, пропитавшее все поры общества, отнюдь не противоречило английским представлениям о свободе как высшей ценности. Ведь она понималась исключительно как свобода от чужеземного угнетения; все остальные её составляющие рассматривались не как естественное право и вовсе не как неотъемлемое право человека, а как «сумма всех привилегий, наследуемых вместе с титулом и землей…» [129], которая постепенно (с 1688-го по 1912 год) должна распространиться на всех англичан.