Они — единственное, что удерживает меня в целости.

Вот бы он включил радио. Езда в тишине только усугубляет ситуацию. Она нагнетает напряжение до такой степени, что я боюсь закричать, лишь бы нарушить ее. Этот крик нарастает в моей груди, прокладывая себе путь к горлу. Я крепко сжимаю губы, пока они не начинают болеть.

Я теряю самообладание, не так ли?

Последнее, чего я ожидала, так это услышать голос отца, но именно в нем я нуждалась. Прекрати. Ты — росси!

ДА. Я… он…прав. Я могу справиться с напряжением. Сколько подобных и даже опасных ситуаций я пережила? Конечно, папа всегда делал все возможное, чтобы оградить маму, Аделу и меня от этой части своей жизни, но было невозможно не уловить намек на неприятности, когда происходило что-то плохое. Я знаю, что значит смириться и держать удар.

Сейчас все иначе, чем в те дни.

И мне не требуется много времени, чтобы понять почему.

Дело не в том, что я не доверяю Рену. Не совсем.

Просто своему отцу я доверяла гораздо больше. Потому что у папы никогда не было этих безумных перепадов настроения. Во всяком случае, я об этом не знаю. Думаю, я бы заметила это с годами. Выходил ли он из себя, когда все шло не так, как ему хотелось? Конечно. Знали ли мы, что не стоит беспокоить его по пустякам, когда он занят чем-то важным? Определенно.

Однако он никогда не был неуравновешенным, и в этом разница. Даже после смерти моей сестры отец никогда не терял самообладания по отношению к нам. Как бы сильно я ни любила Рена, я не могу притворяться, что он мыслит ясно.

Что, учитывая, что я понятия не имею, куда именно мы направляемся и зачем, не сулит ничего хорошего. Кто может винить меня за беспокойство?

Он никогда не причинил бы мне вреда. Никогда.

Конечно, но это та версия Рена, которая никогда не болела, не получала травм и вообще не делала его таким, какой он сейчас. Готов сорваться по малейшему поводу. Человеку в таком состоянии нельзя доверять важные дела.

Есть причина, по которой мой отец допускал в свой ближний круг только определенных людей. Почему он скрывал информацию от одних людей, а не от других. В этом не было ничего личного. Вопрос заключался в том, может ли он доверять им в том, что они не совершат ничего безответственного, например, не пойдут на попятную и не примут решения без его согласия.

Краем глаза я бросаю взгляд на Рена. Он сосредоточен, почти перегнувшись через руль, крепко вцепившись в него. Его острая челюсть стиснута, ноздри раздуваются, и каждый вдох становится тяжелее.

Если бы я протянула руку и коснулась его пальцем, не сомневаюсь, вспыхнула бы искра. Он наэлектризован, как будто за секунду до взрыва. Такая интенсивность хороша, когда речь идет обо мне, моем теле и нашем общем желании.

Но когда он везет меня неизвестно куда? Уже не очень.

Проходит двадцать минут, и он сворачивает на узкую дорогу, которая, казалось бы, возникла из ниоткуда. Ни указателей, ни фонарей, ничего. Его взгляд устремлен прямо перед собой, движимый, по заданному курсу. Он ведет машину без колебаний, как будто все происходит именно так, как он ожидал.

Проходит еще несколько минут, прежде чем он замедляет наше продвижение до скорости, близкой к ползанию. Я не могу удержаться и смотрю на небо, отмечая, как тускнеет свет с каждой проходящей секундой. Он должен был приготовить ужин, не так ли? Такими темпами мы вернемся в хижину ближе к ночи.

Я не думаю, что его это волнует. Он слишком занят, глядя в лобовое стекло, его голова двигается взад-вперед, как будто он осматривает местность в поисках каких-то признаков.

— Тебе нужно, чтобы я присмотрела за чем-нибудь? — Спрашиваю я.

Мой голос звучит чужеродно даже для собственных ушей. Слишком напряженный, полный страха.

Он только хмыкает, не глядя на меня. Вот и все.

Деревья растут густо по обе стороны тропинки. Я не удивлюсь, если он услышит, как колотится мое сердце из-за растущей тревоги. По мере того, как лес становится гуще, практически темнеет.

Мое внимание привлекает слабое свечение впереди. Оно на мгновение исчезает из-за растущих вокруг деревьев, затем снова становится видимым. Дом.

Что мы здесь делаем? Что он запланировал? Чей это дом?

К тому времени, как он паркуется и глушит двигатель, мое сердце бьется где-то в горле, и я едва могу дышать. Должно случиться что-то плохое. Я чувствую это.

Он бросает взгляд на меня; выражение его глаз принадлежит не Рену. Оно принадлежит кому-то другому.

— Оставайся в машине, — приказывает он. Я не хочу оставаться в машине. Я хочу следовать за ним. Не дать ему совершить ошибку.

Выражение его глаз почти напоминает то, что я видела ранее сегодня, когда он стоял передо мной на коленях и смотрел между моих бедер. Как будто он смотрит на что-то, чего хотел столько, сколько себя помнит, на что-то, наконец-то находящееся в пределах его досягаемости.

— Что ты собираешься делать? — Шепчу я, страшась ответа.

— Скарлет, здесь для тебя ничего нет, и если ты уйдешь и потеряешься или поранишься, это все усложнит. Оставайся на месте, чтобы мне не пришлось тебя искать.

Это все объяснение, которое я получаю, прежде чем он открывает дверь и выходит, забирая ключи с собой. Я наблюдаю, прикусив нижнюю губу, как его удаляющаяся фигура становится все меньше, прежде чем исчезает в темноте.

Черт. Что теперь? У него ведь нет оружия, не так ли?

Как он собирается защищаться?

Я задаю глупые вопросы. Насколько я знаю, он проверяет это место. Он никому не причинит вреда.

Я думала, что уже давно не верю в сказки.

Нет, он собирается причинить кому-нибудь боль. В этом и заключается цель. Причинить боль. Это было написано на всем его теле — каждый напряженный мускул, каждое ворчание, исходящая от него напряженность. Чем быстрее мы приближались к этому маленькому домику в лесу, тем страшнее он выглядел. Более решительным.

Он сорвется на ком-то. Мне почти жаль их, хотя я знаю, что они, должно быть, заслуживают этого. Однако до сих пор не было слышно ничего, кроме тех же тихих ночных звуков, которые я слышала рядом с домиком.

Сколько времени прошло? Он зашел внутрь? Минуты текут так медленно, когда ты ожидаешь чего-то, чего может и не произойти. Я не заметила никаких изменений в освещении двух передних окон.

Мне нужно перестать думать. И определенно нужно перестать задавать вопросы. Я соберу все воедино самостоятельно.

— Что бы он ни делал, у него есть веская причина.

Произнесение этого вслух немного помогает. Недостаточно, но немного. Я знаю, что пытаюсь оправдать его проступки, но у меня нет права судить его. Я еще не знаю всей истории, и у меня нет причин ему не доверять.

Я барабаню пальцами по бедру, когда холод просачивается в салон джипа, но я не обращаю на него внимания. Не уверена, как долго он отсутствует. Думаю, несколько минут, но кажется, что дольше. Между верхушками деревьев не видно ни малейшего просвета. Уже совсем стемнело, а Рена все нет. Возле дома нет никакого движения. За окнами не мелькают тени.

Будет чудом, если я выберусь отсюда без криков. Напряжение настолько велико, что сжимает меня изнутри до тех пор, пока у меня не остается другого выбора, кроме как сжаться, как пружина, или взорваться, как бомба.

А если с ним что-то случится?

Отлично. Мне же нужно было чем-то занять свои мысли. Я даже не смогу убежать, если поблизости будет опасность. В темноте, не зная, где я нахожусь, вокруг меня могут быть невидимые угрозы, готовые выскочить и напасть.

Я никогда не прощу себе, если сижу здесь, ничего не делая, пока он, в этот момент, находится в опасности. Может быть, ему нужна помощь. Что, если он ранен и не сможет вернуться ко мне самостоятельно? Я не справлюсь со всеми страшными, болезненными сценариями, проносящимися в моей голове. От них мне не защититься.

Уф. К черту все это. Мне нужно хотя бы узнать, все ли с ним в порядке. Он не мог ожидать, что я останусь здесь все это время, одна, не зная, что он в безопасности.