— Почему ты так всем помогаешь?

— Ну здесь и заняться больше нечем, — пожала плечами девочка. — Так хоть пользу какую принесу. К тому же я просто не умею отказывать…

— А почему Прасковье этой помогаешь? — продолжал напирать Петька и закашлял со свистом. — Из-за этого твоего… Роггвера?

Анаис многозначительно промолчала и показала язык домовому. Тот захихикал и убежал в кладовку.

— И этой Чернавке решила помогать, — продолжил Петька, смотря в потолок.

Анаис и тут не нашла, что ответить.

— Ведь тебе же этот Роггвер нравится? — как бы невзначай уточнил Петька.

— Ну я же ей об этом не скажу, — вздохнула Анаис. Петька изменился в лице и погрустнел. — К тому же у меня, я считаю, куда больше шансов, чем у нее.

Анька горделиво улыбнулась и сладко потянулась, мечтательно посмотрев на Петьку; тот, чтобы она не заметила его опечаленного выражения лица, закашлял, что есть сил.

— Эх, Петька-Петька! — покачала головой Анаис. — Когда же ты уже выздоровеешь?

— Хороший вопрос, — прохрипел Петька. — Продолжай, пожалуйста! Расскажи еще, что в деревне происходит.

***

Давным-давно в деревне Ольх взяли за традицию называть новорожденных жеребят в барской конюшне тем именем, которое даст ему хозяин Ольха. Считалось и считается по сей день, что конь с рождения привязан к тому, кто выдал ему имя. Таким образом, барин Ольха, называя каждого появившегося на свет жеребенка, заявляет свое право на владение лошадью.

На войну с князем Велимиром были взяты все кони и лошади, даже те, у которых случка была месяца четыре-пять тому назад. Совсем же брюхатых кобыл было решено оставить; все равно ехать на них было бы весьма затруднительно в их-то положении. Так и остались пять или шесть кобылок в барской конюшне, беременность которых в условиях холода, голода и «крысиного мора» проходила невыносимо тяжело. Выжила лишь одна более-менее выносливая лошадь, Верея; все остальные, как бы иронично это не звучало, откинули копыта.

И вот пришел тот час, тот день, когда эта кобыла решила, наконец-то, ожеребиться. Это были долгие и невероятно тяжелые, болезненные роды, ведь жеребилась лошадь впервые в своей жизни. Вокруг нее бегали и плясали бабы, служащие у Анатрога в конюшне. Кобыла выдержала это испытание с трудом, чудом оставшись в живых и родив одного маленького серого жеребенка. Еще ослабленный после мучительно долгих родов малыш тянулся к матери, что есть силы, и пытался найти вымя. Спустя некоторое время жеребенок окончательно присосался к груди Вереи и жадно пил питательное только для него молоко. Кобыла ожеребилась еще раз, но весьма безуспешно: второй жеребенок родился мертвым.

Барин деревни Ольх был далеко, и не факт, что вернется он также быстро и скоро, а потому от безысходности послали за его любимой племянницей. В тот день была жуткая пурга; Анаис, как и все другие жители, закрылась дома и носа своего не высовывала. Это был единственный день, когда она не вышла из своих хором и никому не помогала; никто, впрочем, в такую погоду от нее помощи и не ждал. Кроме конюших.

— Ну почему я? — спрашивала Анаис, пока шла за ними, на ходу натягивая платье поверх сорочки. — Почему бы не подождать моего дядю?

— Мы не знаем, когда он вернется, сударыня, — возбужденно отвечали бабы. — Может, так быть… простите уж за то, что нам приходится Вам такое говорить, но, может, так быть, что наш барин просто не вернется. Простите, что мы вынуждены Вас отвлекать, но у нас просто нет выбора!

— Назовите сами, — резонно ответила Анаис.

— Да что Вы такое говорите, сударыня, прости Зрящий! Ох! Нельзя нам называть жеребят! Такова традиция…

— Но что, если дядя скоро вернется…

— Он не будет на Вас зол, уверяю Вас, сударыня! А ухаживать за жеребенком без имени как-то неправильно. Мало ли что. Нельзя живому существу без имени!

— Я даже не знаю, как его назвать, — Анаис продолжала канючить. Ею двигал страх ответственности перед рожденным существом, которое, возможно, ожидало большое военное будущее.

— Не переживайте, сударыня, чего Вы так боитесь? — нежно пролепетали бабы и, зайдя в конюшню, показали Анаис малыша. Тот уже хоть и неловко, но стоял на малюсеньких худеньких ножках и неохотно посасывал мамкину грудь, пока та питалась жалкими остатками жухлого сена, пораженного спорыньей. — Дайте ему такое имя, какое подсказывает Ваше сердце.

Анаис посмотрела на жеребенка глазами, полными слез и умиления. Он в ответ тоже вперился в нее взглядом, но, в отличие от девочки, в его глазах читались удивление и страх перед незнакомцами. С другой стороны, он будто бы чувствовал, что Анаис можно доверять и она никогда не сделает ему ничего плохого. На мгновенье он оторвался от мамкиной груди и сделал маленький и весьма неуклюжий шаг в сторону девочки. Анаис искренне, по-доброму засмеялась и расплакалась.

— А кто…

— Кобылка, — сразу ответили конюшие.

— Химира, — сказала свой окончательный вердикт девочка. — Я назову ее Химирой.

***

— Почему именно Химира? — недоуменно спросил Петька, перевернувшись на другой бок и свесив отлежавшую руку.

— С древних языков это означает вроде «чуда, рожденного в зимнюю пору», — ответила Анаис и нехотя откусила кусок черствого хлеба.

— Красиво… А если бы это был жеребец? — резонно предположил Петька.

— Назвала бы Химиром, — пожала плечами Анаис.

— Разумно.

— Конюшие сказали, что теперь мы связаны с ней.

— Ну понятно, теперь и к ней ты тоже будешь заходить, — закономерно подытожил Петька.

— Я по-другому и не могу, — пожала плечами Анаис. — Буду ее выгуливать. Благо, батька научил меня ездить на лошадях.

— Тогда Химире знатно повезло.

— Петька, а вот знаешь, почему нельзя быть без имени? — полюбопытствовала Анаис.

— Что-то такое Никитка рассказывал, — задумался Петька и лег на спину. — Если животное или человек, или еще что-нибудь живое умрет без имени, то будет неизбежно проклято. Станет что-то вроде… демона.

— Глупости какие, — скучающе ответила Анаис.

— Ну а вдруг! — усмехнулся Петька и снова долго, мучительно закашлял с хрипами и свистом. — Он кстати заходил ко мне.

— Никитка?

— Агась.

— Я здесь ни при чем, поверь, — оправдывалась Анаис.

— Я знаю. Это мои тетки пристыдили его. Говорят, он так краснел.

— И что он говорит? — осторожно спросила Анаис.

— Ну, — начал Петька и три раза чихнул. — Ух, простите! Так вот. Пришел, извинялся все время. Я вроде как даже и простил его.

— Какой великодушный! — усмехнулась Анаис.

— А ты думала!

— Петька, ты точно ничего не хочешь поесть? — озабоченно спросила Анаис. — Сегодня ни куска не отведал, твои тетки говорят, что и последние дня два ты ничего не ел.

— Успокойся, Анька, — вздохнув, усталым голосом ответил Петька. — Мне действительно ничего не хочется. Спасибо за заботу!

— Эх, да не за что — вздохнула Анаис и выпила квасу. — Что еще Никитка говорит?

— Много полезного, — неохотно отвечал Петька, кусая ногти на пальцах. — На самом деле, чего я не ожидал от Никитки так это того, что я с ним смогу серьезно поговорить.

— Серьезно? — усмехнувшись, с заметным скепсисом уточнила Анаис.

— Ну по-взрослому, — почесал голову Петька.

— Считаешь ли ты категорический императив единственно верной нормой?

— Э, Анька, — засмеялся Петька и снова чихнул. — Ох, прости! Я таких мудреных слов не ведаю.

— Да я тоже, — засмеялась Анаис. — Это мой батька такое говорил, когда я ему заявляла, что хочу поскорее повзрослеть. На всю жизнь запомнила.

— Не, ну у нас другой все-таки с Никиткой разговор был.

— Ну ладно тогда.

— Но дал он мне очень дельный совет, — с этими словами Петька закусил верхнюю губу и покраснел.

— И какой же?

— Ну, — Петька вздохнул, с трудом сел на печь и заметно задрожал так, что Анаис стало немного не по себе. — Мне надо тебе кое-в-чем признаться, пока не стало поздно.

— Пока не стало поздно? — подозрительно переспросила Анаис.