В ворота большую часть толпы не пропустили привратники. Но, Канкуро шествовал со столь надменным видом, поднимая над нами, несущими ящик, свой алый зонт на длинной ручке, что любому было очевидно, насколько он важнейший участник нашей процессии и никто из монахов не посмел его остановить. Так он и проник вместе с нами во внутренний двор Хоммёдзи и видел все, что там происходило. Пронырливый эддоко.

На чистых белых камнях свободного от мирской скверны внутреннего двора нас встречали шестеро монахов высокого ранга.

Ящик поставили на приготовленный монахами столик, вынули палку, сняли платок, отступили назад.

Настоятель Окаи и Котэцу вышли вперед, поклонились, получили ответные поклоны.

Я услышал, как старший из монахов, высокий храмовый чин, сказал настоятелю Окаи:

— Мы позаботимся об этом. Теперь это наша ноша. Вы сделали все правильно. И обязательно проведите очистительную всенощную для всех, кто в этом участвовал.

— Конечно, — поклонился настоятель Окаи.

На прощание к нам вышел Котэцу, посмеялся, похлопал по плечам:

— Хороши, молодцы! Хороши! Мы это дело, при случае, обмоем!

Я обещал за всех, что да, конечно обмоем, лучшего сакэ нальем по такому делу.

Лодочник Торадзаэмон дожидался нас у пристани.

— Так что там? — спросил он, когда мы с настоятелем садились в его лодку.

— Отдали, — отозвался я.

— И, что с ним будет?

— Его уничтожат, — произнес настоятель Окаи, сцепляя пальцы рук в тугой замок, от пальцев даже кровь отлила. — Я не знаю как, не знаю, как скоро, но его не оставят существовать на земле.

— Хорошо, — отозвался Торадзаэмон, отталкиваясь от каменной кладки причала. — Это хорошо.

Вслед за нами остальные садились в лодки и отплывали. Канкуро взял в свою лодку Нагасиро и мальчишку Кинтоки, — вот же проныра, везде поспел! К причалу у Рыбного рынка мы вернулись почти одновременно.

— Я приглашаю всех присутствующих на всенощное очистительное бдение, — объявил настоятель Окаи. — И вас, почтенный Торадзаэмон. Если кто-то пригласит явиться досина Мацувака, я буду крайне обязан.

Все с гулом поблагодарили и обещали быть.

Жаркий день уже клонился к вечеру. Улицы очистились, ожидая появления толп прохожих уже после заката.

Мы направились к храму Кэйтёдзи, и сотни внимательных глаз провожали нас по пути.

А около храма в тени круглого желтого зонтика нас ожидала таю Магаки, крайне по-простому одетая, в сопровождении только одной скромной служанки. Откуда она здесь?

Все раскланялись.

— Дама Магаки. Что вас привело к нам? — вежливо спросил настоятель Окаи.

— Моя подруга Онсэн очень плоха, — отозвалась дама Магаки. — Я пришла заказать моление за здравие…

— Конечно, — отозвался настоятель Окаи. — Я сделаю все, что требуется. Прошу, проходите.

И мы вошли в храм Кэйтёдзи в час, когда вечернее солнце все окрашивает алым.

В храмовом саду бегонии роняли сухие листья на горячую землю.

Настоятель Окаи начал очищение в те минуты, как солнце угасло за горами. Только вершина Фудзи сияла розовым в темном небе. Но угасла и она.

— Прекрасное зрелище, — вздохнул Канкуро рядом со мной, озирая последние следы заката с террасы храма. — Нагасиро рассказывал, что две последних ночи вы провели в бодрящем ознобе от страшных историй при свечах!

— Не скажу, что в ознобе, но бодряще, — согласился я.

— Это что-то новенькое! Нужно будет повторить! — загорелся Канкуро. — Как жаль, что меня рядом не было.

А затем прибыли Мацувака, Сакуратай, Окасукэ, и мы прошли вслед за ними в духоту главной залы, где была уже куча народу. Для нас расчистили место на полу.

Четыре восковых счетных свечи, уже как водится, горели перед алтарем. Я почувствовал себя так, словно никуда и не уходил.

По окончании очищения, когда унесли воду и воскурили благовония, большинство присутствующих разошлись, осталась только дама Магаки со служанкой, я и Канкуро, которому было просто любопытно и он никуда уже сегодня не спешил. И настоятель Окаи отслужил за здравие больной и принял более чем щедрое пожертвование в платке из рук служанки.

— Может быть, чаю? — предложил настоятель, и мы какое-то время пили чай из деревянных липовых чашек. Я улавливал аромат, доносившийся от дамы Магаки, — жасмин с корицей.

Надо что-то сказать. Нельзя же просидеть все это время рядом с нею и ничего не сказать.

— Как там доктор? — спросил я. — Справляется?

— Доктор хорош, — кротко отозвалась дама Магаки, не поднимая взгляд, пряча горячую чашку в широком рукаве.

Канкуро искоса глянул на меня, коротко улыбнулся.

— Мне редко удается провести время в обществе столь утонченных дам, — этот дамский угодник кивнул даме Магаки и служанке ее, отчего та, смутившись, зарделась. — Моя жизнь полна ограничений, мой труд строг и так редко удается провести часы в покое и умиротворении. Тем более я счастлив провести этот душный вечер в столь восхитительном обществе.

Дама Магаки коротко, хотя и благосклонно улыбнулась таким речам, а служанка ее совершенно смутилась.

— Вы же наверняка наслышаны о дивном старинном обычае, принятом в давние времена в этой умиротворенной почти сельской местности, — продолжал плести свои речи этот медоуст. — В летнюю жару, под сводом этого, именно этого храма собираются мастера страшных историй со всей округи и рассказывают их друг другу, покуда не угаснут свечи, и только холодный ужас облегчает течение жаркой ночи.

— Да что вы говорите! — поразилась служанка и, смутившись, скрыла рот рукавом. Дама Магаки, подняв взор, в легком недоумении следила за игрой сего лицедея.

— Славный обычай предписывает начинать свой рассказ самому молодому из присутствующих, — захлопнул ловушку этот хитрец.

— Это я, что ли? — поразилась служанка, коснувшись пальцами кимоно на своей груди. — Ах, оставьте, молодой господин, что я знать могу? И неужто не вы здесь самый молодой?

— Я мужчина в расцвете лет, — довольно упер в бедро свой сложенный веер Канкуро. — Цвет моего лица обманчив, ведь я привык к переменам облика. И я знаю, что вам, несмотря на юность, есть что рассказать, да так, чтобы мороз по коже!

— Ох, ну что вы! — совсем смутилась служанка. — Разве так можно?

— Таков обычай, — веско заявил Канкуро, наклоняясь вперед. — И не нам его нарушать.

— Ну, может, я и знаю что-то такое и могу рассказать, — мило смущаясь, сомневалась служанка, — но разве что хозяйка мне позволит…

— Расскажи, Окими, — соизволила дать свое соизволение дама Магаки.

— Конечно-конечно! — в восторге подхватил Канкуро. — Расскажи, Окими! Расскажи нам все!

— Ну, если вы настаиваете, — служанка смущенно спрятала ладони под согнутые колени. — Я знаю только одну такую историю. И это не совсем история. Это… Впрочем, не важно. Это история. История о священном кото, обтянутом шкурой кошки-оборотня.

Кото — древняя островная цитра, тыквенный резонатор которой испокон веков — чтобы добиться прелестного мяукающего звука — обивают кошачьей шкурой. С таким кото Окими и прибыла в столичный публичный дом на праздничный пир, обернувшийся тем жутким громким убийством.

Окими встретили в доме холодно: совсем юная девчонка, проданная родителями за долги в веселый столичный квартал, не нуждается в теплом приеме — посидит на холодных досках комнат для прислуги. Может, и будет когда-нибудь от ее крестьянской музыки какой-то толк…

Окими сидела и мерзла в неотапливаемой части дома и ждала, когда о ней вспомнят.

Там ее и нашла дама О-Тоё.

Сначала темную комнату по полированным доскам миновала здоровенная пушистая кошка трехцветной счастливой расцветки, сверкнула на Окими желтыми глазами и скрылась в соседней комнате, где громко замурлыкала.

А потом из комнаты явилась и ее хозяйка — в приспущенном с шеи алом кимоно с золотыми фениксами, с огромным бантом впереди, на высоченных гэта черного дерева с ажурной прической, напоминающей драгоценного паука. Ойран — непомерно дорогая девица из этого дома, доступная только очень богатым посетителям. Сразу видно — звезда веселого квартала.