Женщину, чей ящик мы принесли с пожарища ее дома, нашли не сразу. И не сразу она пришла в Кэйтёдзи.

— Мы отобрали этот ящик у людей Икимару, когда они копались в развалинах. Нам не все удалось спасти, что-то они утащили, какую-то праздничную одежду, — объяснил я настоятелю. — Неужели нельзя прекратить эту порочную деятельность?

— К сожалению, тут все очень непросто, — покачал головой настоятель Окаи. — И всем будет спокойнее, если удастся сохранить видимость приличия. Это наше дело, и мы должны решить его сами.

— Понимаю, — поклонился я. — Надо бы передать этот ящик несчастной женщине, у нее же совсем ничего не осталось…

— Я дам знать людям, ее приютившим, — кивнул настоятель Окаи. — Ее пригласят. Сейчас у нее другие хлопоты, а средств у нее и не было… Эх, Курода, беспутный муж и отец. В долг жил, в долг похоронили…

Прошла еще пара дней, прежде чем несчастная женщина показалась в воротах храма.

То утро в храме Кэйтёдзи началось как обычно, уборка на прихрамовом кладбище, а затем сотня взмахов мечом, как раз перед скромным завтраком из целого рисового шарика. В походах времен Междоусобицы это был дневной запас пищи пехотинца.

И тогда она пришла. Было это уже сильно после полудня, когда все уже разошлись после обеда, и настоятель Окаи пригласил ее присесть в галерею храма, задавая утешающие вопросы.

Она прошла, не поднимая глаз, словно избегая приближаться к кому-то, кроме настоятеля, осторожно присела на край террасы галереи и робко сгорбилась, словно мокрый воробушек.

Я принес из нашей каморки ящик с пожарища, поставил перед нею:

— Посмотрите, почтенная, мы нашли ваши вещи.

Она не сразу робко подняла глаза. Но она сразу заметила ящик, впилась в него взором, и чувство робкой надежды на лице вдруг разом обрушилось в черную пропасть непередаваемого ужаса, ее рот переломило гримасой немого крика, она громко икнула, подалась назад, и из ее горла вырвался хриплый, как вопль чайки, крик:

— Оно там! Оно все еще там! Нет! Нет! Уберите его от меня! Нет!

И бросилась бежать, безоглядно и бесстыдно оголив ноги, я только ошарашенно проводил ее взглядом.

У ворот она поскользнулась, упала, настоятель Окаи поспешил за нею, помог встать, потом о чем-то расспрашивал или утешал, но она вырвалась и умчалась через ворота прочь. Настоятель потерянно смотрел ей вслед.

Наконец он обернулся и подошел ко мне.

Снял крышку с ящика, переложил несколько вещей, имевших, видимо, какую-то ценность: бронзовое зеркало, пара писем, короткая связка квадратных бронзовых монет — ничего такого, что могло объяснить такую вспышку ужаса.

— Вы говорили, отсюда что-то забрали, — произнес тихо настоятель, глядя на вещи в ящике. — Какую-то одежду.

— Да, один из людей Икимару забрал кимоно, праздничное.

Настоятель резко поднял на меня глаза, его лицо переменилось мгновенно и необратимо, словно у лучника, заметившего цель.

— Свадебное? — негромко спросил он.

— Может быть… Белое такое.

От моих слов лицо настоятеля исказилось так, что я испугался; скрипнув зубами, словно от боли, он мгновенно усмирил в себе непокорные чувства. Кончиками пальцев настоятель медленно опустил крышку ящика и поднял на меня пытливый взор.

— Белое свадебное кимоно? — настойчиво повторил он. — Расписанное узорами по рукавам?

— Именно так, — подтвердил я, сомневаясь, стоит ли. Мне уже было ясно, что все это оказалось очень и очень неладно.

— Вы его видели лично?

— С небольшого расстояния и мельком.

— Она сказала, что ее дочь убила не молния, — произнес настоятель Окаи. — Ее зарубил Курода из-за этого самого кимоно.

— Так ее там не было. Ее за сакэ послали.

— Да, — глухо произнес настоятель Окаи. — Я хотел бы, чтобы вы взглянули кое на что. Я вам покажу.

Он ушел в храм, а вернувшись, вынес бумагу формального вида, с красными цензорскими печатями по краю, а на ней неожиданно изящно изображенное одним движением кисти фурисодэ, праздничное богатое кимоно с длинными рукавами, с огненными языками из цветов долины Мусаси на них.

В прихотливых языках пламени горели, или порхали, мотыльки…

— Фурисодэ белое, китайского шелка, — добавил настоятель. — Узоры красные и черные по рукавам. Я хотел, чтобы вы взглянули. Это оно?

— Да.

У настоятеля словно сердце остановилось, он осунулся, отвернулся, замкнулся, тяжко задумался, запечатав рот рукой так, словно боялся закричать.

А я боялся прервать его глухое молчание.

— Его необходимо найти, — проговорил наконец настоятель Окаи. — Человека, укравшего кимоно. Он в страшной опасности. Он и все, кто может быть рядом.

Помолчав, он добавил:

— Вы помните имя? Того человека?

— Э-э, — я был не готов к такому вопросу. — Кажется, его называли Сухэй…

— Я знаю его, — кивнул настоятель Окаи. — Идемте. Нам нужно спешить.

Он собрал и сложил в стопку бумагу с описанием кимоно и еще несколько листов, кажется, это были каллиграфически исполненные отрывки из Сутры Ядов, печати, защищающие от эманаций скверны. Со времен моего пребывания в монастыре не видел таких…

— Вижу, вы ожидаете худшего…

— Эту вещь ищут уже очень давно. — Настоятель сложил пачку бумаг вдвое и спрятал за запах своего кимоно. — Мы готовились. Идемте.

Мы подошли к укрытию Икимару, когда солнце уже клонилось к закату, наливаясь алым в дымке над горами, почерневшими до неразличимости деталей. День заканчивался.

И там, на гребне разрушенного забора, мы первым встретили сидевшего в дозоре того мальчишку, сопровождавшего Сухэя.

Пацан вскочил, ловко покачиваясь на камнях стены, готовый дать деру.

— Эй, малец! Подожди! — крикнул я, когда понял, что тот вот-вот сбежит. — Да стой ты! Мы не собираемся тебя ловить! Сухэя позови.

— Ага, щаз, — дерзко отозвался пацан. — Уже побежал. Вы тут никто, проходите куда шли.

— Мальчик, — произнес настоятель Окаи. — Кажется, твое имя Кинтоки? Ты же знаешь, кто я. Нам Сухэй не нужен. Ему досталась одна вещь… очень плохая вещь. Она уже не одного человека сгубила. Мы опасаемся за Сухэя. Или за того, кому он ее отдаст. Ты просто передай ему это, мальчик. Мы будем ждать его в храме Кэйтёдзи. Идемте, господин Исава. Надеюсь, беды не случилось…

Я медленно повернулся и в недоумении последовал за настоятелем. Я бы настаивал на встрече…

— Эй вы, — раздалось внезапно за спиной. — Банда Кэйтёдзи. Стойте.

Мы повернули обратно. Пацан спрыгнул с забора, как воробей с жердочки, и встал от нас на той стороне дороги, чтобы не дотянуться было.

— Я где Сухэй не знаю, он мне не докладывает. Но в Ёсивара у него есть зазноба, он ей это фурисодэ и подарил. Я ее видел, она добрая.

— А где? В каком доме? — быстро спросил настоятель. — Кто хозяин дома?

— Не знаю, — бросил малец. — Я ее на прогулке видел. А внутрь, в бардаки, меня не пускают. Мал еще.

Помявшись, малец добавил главное:

— Сухэй сказал давеча, что заболела она. Врача ей ищет. Онсэн ее звать.

— Найди Сухэя, — приказал мальчишке настоятель Окаи. — А мы идем искать девушку. Может быть, мы успеем вовремя…

Солнце быстро закатилось за горы, и к воротам Ёсивара, веселого квартала города Эдо, мы подходили уже в темноте, в самое горячее время.

— Эй, воробушки! — развязно бросил нам веселый сторож, когда мы прошли через ворота, увешанные огромными алыми фонарями, как волшебными многообещающими плодами. — Шляпы возьмите! По дзэни штука!

Он протягивал нам круглые соломенные шляпы с низко загнутыми краями, скрывающими лицо, — обычная мера для гостей, не желавших, чтобы их узнали на этом торжище удовольствий.

— Ты знаешь девицу по имени Онсэн? — спросил его настоятель. — Говорят, она болеет.

— На больных девиц у нас тут спрос небольшой, — ухмыльнулся сторож. — А вам-то она на кой, да еще двоим сразу? Я вам подскажу свежих, здоровых и веселых девушек, никаких болезней!