— Ах, отец, мне так хотелось чем-то поддержать господина Итимона, — проговорила она, вернувшись. — Он совсем одинок. Это его убьет.

— Полагаю, — произнес Тадамицу, — что умрет он не от одиночества.

— Ах, отец, как это жестоко. Я чувствую, он покидает нас.

— Однажды он совершенно неизбежно покинет нас. Влиятельные люди привыкли к его обществу. Он вернется в Эдо, придет время. Он выбросит наши места из головы, как неприятный сон. И забудет всех нас, надеюсь. Его скоро простят.

— Ах! Да он же не желает прощения!

И убежала к себе.

Тадамицу окончательно понял, что должен оградить дочь от влияния поэта-самоубийцы.

Явившись в канцелярию замка, он испросил разрешение на отъезд в поминальное паломничество вместе с дочерью. Как можно дальше. В Нару. С отъездом в самое ближайшее время.

Разрешение было дано.

Вернувшись домой, Тадамицу не застал дочь дома. Он разослал слуг на поиски.

Ее нашли быстро.

Мельница с водяным колесом на ручье — давний приют влюбленных. Она лежала мертвая, в пристойной позе, с ногами, связанными для приличия поясом. Ее гэта стояли у входа, замерзшие капли рядом указывали, что там стояла еще пара. Кто-то надел их и ушел после того, как она перерезала себе горло коротким мечом. Оставив свиток с изысканным трехстишием на полу. Тот самый свиток.

Тадамицу бросился прочь.

— Где он⁈ — Тадамицу вбежал в ворота святилища. — Говори!

— Итимон сейчас на горе, — произнесла старуха. — Может, опять думает повеситься…

Тадамицу, потеряв унесенную ветром шляпу, побежал сквозь снегопад в гору.

Он нашел его там, у одинокой сосны, черной, меркнущей на фоне белых склонов, как сильно разведенная тушь теряется в бумаге. Итимон бродил под сосной, укрывшись от непогоды хрупкой крышей бумажного зонта, как ребенок, согревая застывшие руки слабым дыханием.

— Ты⁈ — пораженно закричал Тадамицу.

— Простите, отец, — юноша скорбно поклонился. — Окими и я не смогли больше жить разделенными.

— Ты все еще жив! А моя доченька убила себя!

— Простите, отец. Мы не хотели навлечь на вас гнев…

— Нет.

Никогда прежде иайдо — рубящий удар сразу из ножен — не удавался Тадамицу столь совершенно.

Перерубленный зонт упал в снег.

Яркие рябиновые капли, слетев с разрезанного рукава, осыпали холодный снег горячим полумесяцем.

Бездумно, словно делал так что ни день, Тадамицу резко взмахнул мечом, стряхнув кровь с лезвия. Вложил меч в ножны, застыл, сгорбившись.

Снег падал ему на плечи. И на ветви одинокой сосны.

Так стояли они, пока обессиленная сосна не сбросила с ветвей бремя снега вниз, в белое пространство, и Тадамицу поднял голову, огляделся. Он был здесь совершенно одинок.

Падающий снег засыпал знаки происшедшего. Никого вокруг.

Никого.

Загребая снег гэта, Тадамицу побрел с горы.

Он вернулся в свой остывший дом и стал ожидать решения своей судьбы.

Но его даже не арестовали. Его действия признали оправданными. Но перевели на другую, менее важную, должность, и теперь его ждало постижение чуждого заслуженному воину искусства разведения садов.

Позже говорили: чтобы спасти тело любимой от поругания, а ее семью от преследования, молодой человек не перерезал себе горло, как она, а хладнокровно дождался, чтобы ее отец разыскал его и убил.

Или что на самом деле молодому человеку просто не хватило решительности и разгневанный дух девушки помог отцу найти его и покарать.

Или что дух первой погибшей овладел Окими, чтобы вынудить Итимона закончить начатое.

Мнения разделились.

А одинокая сосна на вершине горы обрела свою печальную историю.

— Потому мой друг, что рассказал мне эту историю, — грустно произнес я, — наблюдая такие вещи, так никогда и не завел семью.

Все помолчали.

— Занятно, — произнес Сакарутай наконец, шумно выдохнув густой дым меж губ. — Очень занятно.

— Действительно, — согласился надзиратель Мацувака. — Тут есть о чем подумать. Может быть, и вы что-то расскажете, господин Сакуратай? Человек с таким богатым опытом не может не знать пару-другую занятных историй.

Сакуратай покосился на Мацувака, чему-то усмехнулся и сказал:

— Не могу отказать столь почтенному собранию. И мне действительно есть что рассказать. Есть у меня для вас одна занятная история. История о собаке без головы.

Собака без головы? Это было само по себе очень странно, так что никто даже не обратил внимания, что задымила и погасла еще одна свеча и мы остались с одним огоньком в узком круге тьмы, прижавшейся к нам со всех сторон…

— Все знают, — начал Сакуратай, — чтобы получить безрассудно верного, потусторонне жестокого убийцу, нужно долго морить голодом уличную собаку. Когда она уже будет подыхать от голода, окажите ей божественное благодеяние — накормите ее. И когда она будет давиться пищей и благодарностью, целиком поглощена насыщением, — следует одним внезапным взмахом меча отрубить ей голову.

И тогда возникнет инугами — пес-призрак. Верный, безрассудный слуга, убийца ваших врагов, не подозревающий о виновнике своей смерти…

Черного самурая Кагаэмон увидел первым, когда тот только показался из-за бамбуковой рощи по дороге к храму на холме. Кагаэмон, как и приказал отец, изображал статую на столбике — вместо одной из разбитых каменных собак, стоявших на страже у ворот заброшенного храма. Постигал неподвижность камня и смирение низшей формы бытия.

И Кагаэмон следил за Черным самураем, как следят камни, неподвижно, ненавязчиво, всем телом. Хотя мальчишка хотел бы бежать с радостной вестью вперед, где в главной зале под прохудившейся крышей, сидя на циновке, мать наполняла пороховой смесью новые дымовые шашки взамен потраченных, а отец очищал от крови метательные ножи после их последнего дела в городе.

Радостная весть! Посланец Хозяина идет! Счастье-то какое! Награда будет!

Свою последнюю работу они выполнили великолепно, ушли бесследно, не оставив намеков, но отец приказал быть каменной собакой, и он будет ею, пока не прикажут другого. Таков путь его семьи, и тайный Хозяин — ее свет и смысл. Посланец Хозяина оценит его неподвижность.

Черный самурай поднялся по расшатанным ступеням к храму, прошел через ворота мимо Кагаэмона. Они не обменялись даже движением глаза. Кагаэмон почувствовал запах гвоздики — от ножен его меча, и свежего тростника — от его круглой плетеной дорожной шляпы, под которой скрывалось в тени черное лицо.

Самурай подошел к дверям в главный зал храма и вошел внутрь. Что-то произнес и тут же вышел обратно. Не задерживаясь, он прошел ворота в обратном направлении, не заметив закаменевшего мальчишку на столбе, спустился к подножию холма и пошел, не оглядываясь, по деревенской дороге прочь, скрылся за поворотом.

Солнце вскоре село, стало холодно. В храме было тихо. Никто не появился, чтобы похвалить Кагаэмона за усердие. Или наказать за беспокойство. Никто вообще так и не появился…

Он просидел на столбе еще два дня и три ночи.

Его поливал дождь, лизал ветер, нагревало солнце, и луна бросала глубокие синие тени. Птицы садились ему на плечи. Он был камнем и не хотел чувствовать, как запах крови из храма сменился тяжелым духом разложения и гулом роя мясных мух.

Отец приказал ему быть камнем, и он будет камнем. Камни ни о чем не скорбят.

На четвертую ночь он упал со столба без сил.

Когда он пришел в себя и смог добраться до храма, то обнаружил, что его родители зарезали друг друга.

А сам он остался жив. Без сил, без веры, без семьи, одиночка, бродяга, бессмысленное нечто, кто-то…

Он похоронил родителей, честно совершивших самоубийство, как им было приказано. Помолился перед пустым брошенным алтарем. Спустился с холма.

И пошел по дороге вслед за Черным самураем. Туда, откуда приходили приказы Хозяина. Где его семья завершила свое последнее дело, тайное дело, громкое дело, после которого им приказали покончить с собой, пожертвовали семьей идеальных убийц ради сохранения тайны. В столицу. В Эдо.